Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939 - Ингеборг Фляйшхауэр

При более детальном рассмотрении становится ясно, что данный тезис покоится на недопустимом смешении различных историко-политических временных уровней, с одной стороны, а также на недоста­точном различии между договором о ненападении как таковым и этим особым, целенаправленным, разбойничьим союзом — с другой. Кроме того, подтверждающие тезис доказательства будут до тех пор считаться недостаточными, пока все еще закрытые для исследования источники не представят новых сведений относительно замыслов и решений Ста­лина, подкрепляющих подобное заявление. Однако по целому ряду причин сомнительно даже само существование этих источников.

Прямые письменные свидетельства такого рода вряд ли име­ются, поскольку Сталин, как известно, не позволял делать записи или составлять протоколы, да и другие его поручения выполнялись в ус­тной форме. Неподчинение установленному порядку было практиче­ски невозможным, если учесть применявшиеся им в ходе «больших чисток» методы идеологизации служебного аппарата. Косвенные же доказательства, если они когда-либо и были, едва ли могли пережить психологический катаклизм Сталина и внутренние пертурбации Кремля, которые имели место после нарушения Германией договора и ее вторжения в СССР. Мало надежды и на дополнительные кос­венные доказательства, например на рассказы очевидцев. Подобно отдельным воспоминаниям В.М.Молотова, А.И.Микояна, изложен­ным в письменном виде, или устным высказываниям переводчика Павлова, они в силу ряда причин (сохранившаяся лояльность, особен­ности языка и запреты) едва ли обогатят нас принципиально новыми сведениями.

Таким образом, серьезный исследователь вынужден оставить в стороне, как не имеющий ответа, главный вопрос, касающийся до­казательств соответствующих решений Кремля. Но это не дает ему права, пользуясь отсутствием нужной документации, пускаться в безудержные спекуляции относительно целей и намерений Стали­на, как это охотно делали исследователи в послевоенные годы. Се­годня ученый обязан учитывать и другие, весьма существенные точки зрения, которые ставят под серьезное сомнение упоминае­мый выше тезис.

Согласно одной из них, нет абсолютно никаких доказательств по­стоянных «предложений» Сталина правительству Гитлера, нацелен­ных на установление особых политических отношений. Документально подтверждаемые предложения, касающиеся договор­ного закрепления двусторонних отношений, Сталин сделал гитлеров­скому правительству только в тот период, когда консолидация последнего еще казалась незавершенной, а внешняя политика — окон­чательно не определившейся.

Смысл и цели этих первоначальных предложений Сталина ис­следователям в достаточной мере ясны[5]. Двусторонние отношения между СССР и Веймарской Германией, урегулированные Рапалльским (1922) и Берлинским (1926) договорами, еще при правительстве Брюнинга и Папена подверглись тяжелым испытаниям, что привело к растущему отчуждению в отношениях связанных договорами сторон. Приход Гитлера к власти вовсе не способствовал повороту этого про­цесса вспять. Советское правительство вполне осознавало всю серьез­ность происходящего и именно поэтому заняло сугубо осторожную и выжидательную позицию. В сфере политики безопасности правитель­ство СССР уже летом 1933 г. сделало первые кардинальные выводы. Оно (а не германское правительство, как считают многие) отказалось от сотрудничества между Красной Армией и рейхсвером[6]. Все более пессимистически оценивая планируемую Гитлером восточную поли­тику, Советское правительство в первый же год всеми силами стреми­лось уяснить для себя ее перспективные цели. Как показывает речь Сталина на XVII съезде партии, произнесенная 26 января 1934 г., пра­вительство СССР, с одной стороны, считало возможным на идеологиче­ской основе более тесное слияние целей Гитлера и других заинтересованных групп (например, рейхсвера) — предположение, которое самое позднее после путча Рема лишилось всякого основания. С другой стороны, советское руководство, приободренное позицией германской дипломатии[7] и министерства иностранных дел, возмож­но, надеялось, что под влиянием жестких условий реальной политиче­ской власти Гитлер умерит свой пыл и перейдет от политики провокационных высказываний к политике сдержанных поступков. Но с выходом Германии 14 октября 1933 г. из Лиги Наций эта надежда ста­ла сомнительной, а после отклонения советских предложений исчезла окончательно.

В ходе переговоров Советское правительство пыталось заставить Гитлера раскрыть его подлинные намерения в Восточной Европе. При этом СССР интересовали прежде всего два вопроса: планы Германии в отношении Прибалтики и Украины (как видно, тогда Советское прави­тельство еще не поняло, что Гитлер метил на все Советское государст­во) . Что касается Украины, то дверь перед любыми дальнейшими попытками наладить диалог по данному вопросу захлопнул подписан­ный 26 января 1934 г.[8] германо-польский пакт о ненападении, содер­жавший, как подозревало правительство СССР, и договоренности по Украине. В связи же с проблемой Прибалтики Советское правительство 28 марта 1934 г., или через два месяца после заключения германо-польского пакта, вновь со всей ясностью поставило этот принципиаль­ный вопрос[9], предложив германскому правительству, несмотря на предупреждения Надольного о бесполезности демарша, выступить с со­вместным германо-советским заявлением о незыблемости суверените­та Прибалтийских государств.

Из безальтернативного категорического отклонения германским правительством предложения о предоставлении гарантий Прибалтий­ским странам — последней попытки СССР достичь двусторонней ста­билизации внешнеполитических отношений — Советское правительство сделало, по словам Литвинова, «необходимые выво­ды». Предпринятые в июне 1934 г. Литвиновым совместно с француз­ским министром иностранных дел Барту шаги, имевшие целью вовлечь Германию в многостороннюю систему Восточного пакта (в со­ответствии с идеей «Восточного Локарно»[10]), что, по мнению СССР, сделало бы войну невозможной и таким обходным путем решило бы проблему безопасности России в Прибалтике, означали окончатель­ный отказ советской стороны от всяких усилий по налаживанию дву­сторонних отношений. Как и следовало ожидать, эта попытка также не имела успеха.

В конце лета 1934 г. Советское правительство, действуя в условиях царивших в Москве гнетущих предвоенных настроений, приняло пер­вые ощутимые меры по обеспечению внутренней безопасности и пре­дупреждению casus belli: оно ввело регистрацию и «паспортизацию» всех проживающих в СССР немцев и постановило с 1 января 1935 г. вы­селить советских немцев из западных приграничных областей, за­благовременно «нейтрализуя» тем самым потенциальную «пятую колонну»[11].

Эти и другие внутриполитические мероприятия, явившиеся на­чалом «большой чистки», сопровождались коренной внешнеполити­ческой переориентацией. Теперь Сталин использовал сами по себе хотя и слабые, однако при известных условиях перспективные для создания системы «коллективной безопасности» возможности Лиги Наций, вступив в нее 18 сентября 1934 г., и вошел — не в послед­нюю очередь под впечатлением введенной в Германии 16 марта 1935 г. всеобщей воинской повинности — в более трудный и менее удовлетворяющий в политическом плане союз с Францией (2 мая 1935 г.) и Чехословакией (16 мая 1935 г.)[12]. По мнению министер­ства иностранных дел Германии[13] и особенно ее дипломатии в Рос­сии, именно тогда «закончилась политика свободы выбора, политика неприсоединения, которая до тех пор представлялась Со­ветскому Союзу желаемой целью»[14].

Тот факт, что Советское правительство, несмотря на злобные выпа­ды нового германского правительства против большевизма и на откры­тую пропаганду ревизионистских восточных планов Гугенберга и Розенберга, так долго занимало выжидательную позицию, объясняется отчасти подспудной активностью министерства иностранных дел и гер­манской дипломатии в России. И хотя пока нет достоверных доказа­тельств того влияния, которое они через Нейрата оказывали на нового канцлера Германии в первые три года его правления с целью по мень­шей мере формального сохранения добрососедских отношений[15], со­здается впечатление, что поначалу Гитлер позволял склонять себя к сдержанности. Вместе с тем бросается в глаза некоторая переоценка собственных возможностей сотрудниками министерства иностранных дел — бывшим статс-секретарем Бернхардом Вильгельмом фон Бюловом и последовательно сменявшими друг друга руководителями вос­точного отдела министерства Рихардом Майером[16], Андором Хенке (1935— 1936) и Рёдигером, а также послом в Москве (1933-1934) Ру­дольфом Надольным[17]. Постепенно им пришлось признать, «что сдер­жанность в русской политике Гитлер проявлял с большой неохотой и что она не являлась результатом политического благоразумия... Нача­лась невидимая внешнему миру борьба, которую министерство ино­странных дел вело против национал-социалистской концепции восточной политики вплоть до безвременной кончины статс-секретаря фон Бюлова в начале лета 1936 г. ...Противоречие между Гитлером и министерством иностранных дел являлось, по сути, противоречием между понимающим свою ответственность аппаратом и политическим демагогом, который, пренебрегая политическим и историческим опы­том, считал возможным формирование внешней, и прежде всего вос­точной, политики в соответствии с собственными мировоззренческими концепциями. К сожалению, со смертью Бюлова и приходом на Вильгельмштрассе Риббентропа эта борьба преждевременно закончилась. Вместе с Бюловом в Троицын день 1936 г. умерло старое министерство иностранных дел».