Пощечина - Сергей Михалков

Соня. Нет. Не имею. Но вы когда-то знали мою маму. Во время войны.

Щеглов. Вашу маму?

Соня. Да, Анну Александровну Захарову. Медицинскую сестру.

Щеглов. Анну Александровну? Аннушку?.. Мы были большими друзьями... Четыре года в одном госпитале... Бог ты мой, сколько же лет мы не виделись?.. Как она? Где она?

Соня (тихо). Мама умерла в феврале этого года.

Щеглов. Сердце?

Соня. Сердце. Спасти было невозможно.

Щеглов. Сколько же ей было лет?

Соня. Шестьдесят три. Вы меня извините, я вас, наверно, задерживаю? Я сейчас...

Щеглов. Нет... Нет... Вы даже не представляете, как я рад, что вы пришли ко мне и мы с вами познакомились: И я постараюсь вам помочь, если только смогу. Только не волнуйтесь. Дайте мне вашу лапу. И рассказывайте все ваши беды.

Соня. Я пришла к вам за помощью... Сейчас самое главное... Может быть, я не должна была к вам приходить... Скорее всего... Но произошло то, что может сломать всю мою жизнь, и не только мою... И только вы можете, наверное, что-то еще сделать.

Щеглов. Я не совсем еще понимаю: о чем вы говорите?

Соня (волнуясь). Я понимаю, вы честный, принципиальный. Помогите же мне... и ему... Я люблю его!

Щеглов. Кого?

Соня. Аркадия!

Щеглов. Какого Аркадия?

Соня. Доктора Скуратова. Я не защищаю его. Он виноват. Он очень виноват. Но он раскаивается, он глубоко раскаивается. Если его будут судить, если его исключат из партии, он пропадет. Он очень самолюбивый, очень ранимый. У него масса недостатков, но ведь он талантливый врач. Вы сами говорили ему это. Он виноват... и если теперь все рухнет - всему конец. Через полгода мы уедем из Москвы, будем вместе работать... А сейчас помогите! Прошу вас!

Щеглов. Я ничего не могу сделать! Уже поздно...

Соня. Вы все можете. Вас все уважают. Он уже заявил, что никакой пощечины не было. А она была. Я знаю. И как он у вас дома был, и как вы его приняли. Он мне все рассказал. Простите его.

Щеглов. Я ничего не могу сделать.

Соня. Ради моей мамы... помогите мне. Я ваша дочь!

Улица. Щеглов и Соня продолжают разговор, начатый в

клинике.

Соня. Когда мама умерла, в ее бумагах я нашла конверт с фотографией. На конверте ваш старый адрес: "Красноармейская, пятнадцать, квартира восемь". Вы там раньше жили. Мама почему-то не отправила вам письмо, но сохранила его. На оборотной стороне фотографии маминой рукой надпись: "Нашей Сонечке два года. Июнь 1947 г.".

Щеглов. Я ничего не знал... Ровным счетом ничего... Мы с Аннушкой очень любили друг друга. Зимой сорок четвертого она оставила меня, уехала неожиданно, так мы и не попрощались... За все эти годы она ни разу не напомнила о себе. Я подумаю, что можно сделать... Подумаю... Позвони мне домой. Нет. Нет! Зайди ко мне...

Соня. К вам домой?

Щеглов. Да... Дома я все объясню. Меня должны понять. Нельзя еще и это скрывать!..

Клиника. Кабинет Щеглова. Телефонные звонки. Машенька

подходит к телефону.

Машенька. Да! Кабинет профессора Щеглова. В шесть часов.

Бабаян (входя). Машенька, что, никого еще нет?

Машенька (в трубку). Он будет в шесть часов. (Бабаяну.) Ашот Сергеевич, вы, как всегда, на пятнадцать минут раньше. (Звонок.) Алло!.. Нет, в шесть часов.

Костромин (входя). Никого еще нет?

Машенька. Нет. В шесть часов собираются. (Уходит.)

Костромин выходит. Входит Забродина.

Забродина. Что, еще никого нет? (Бабаяну.) Вы прелестно выглядите сегодня.

Бабаян. Побрился.

Забродина. Хочу показать фотографию. Площадь Сен-Лазар, где наша группа останавливалась в Париже. (Показывает.)

Бабаян. О, Франция!

Костромин (входя). Светлана Петровна, так что вы начали рассказывать про эту Шарлотту?

Забродина. Не про эту Шарлотту, а про Шарлотту Корде, убившую Марата. Когда ее казнили, ее голова упала в корзину гильотины. Палач Сансон - он принадлежал к династии потомственных парижских палачей - достал из корзины отрубленную голову и за Марата дополнительно дал ей пощечину.

Входит Машенька с бумагами и графином воды. Наступает

неловкое молчание. Машенька выходит из комнаты.

За оскорбление личности казненной палач Сансон был разжалован.

Костромин. Что вы хотите этим сказать?

Забродина. А то хочу сказать, что наказывать надо, но не унижая. А у меня впечатление, что наш уважаемый профессор Щеглов унизил Скуратова.

Бабаян. Которому следовало отрубить голову. Я вас правильно понял?

Костромин. Не было никакой пощечины. Я деликатно спросил у Скуратова он отрицает.

Забродина. А что же тогда было?

Костромин. Сегодня узнаем, если нам доложат. Слухи разные ходят.

Забродина. Я вообще не понимаю этой материальной заинтересованности... в отношениях с больными. Я так даже цветов от больных не беру. Кстати сказать, как мой учитель профессор Волков, который на двери своего кабинета начертал объявление: "С цветами и пакетами не входить!"

Костромин (Бабаяну). Ашот, а ты что думаешь по этому поводу?

Бабаян (не сразу). Что я думаю по этому поводу? Однажды я получаю извещение о посылке. Пошел на почту. Вручают ящик килограмм на восемь. Открываю - дары природы! Тут тебе и грецкие орехи, и чучхела, и мандарины. И вдобавок бутылка "Твиши". Отправитель - некий Гвасалия из Тбилиси. Кто такой? Вспоминаю...

Костромин. Вспомнил?

Бабаян. Я его отца года полтора назад оперировал.

Забродина. А как вы поступили с посылкой?

Бабаян. Ну, а как я, по-вашему, должен был поступить? Вы бы, конечно, вино - в унитаз, а остальное - в мусоропровод! А я - на стол! Друзей угостить! Ко мне как раз в этот день друзья нагрянули. Все остались весьма довольны. Не обижусь, если такой случай повторится. Но зато, когда я этого грузина случайно в Москве встретил, я его по-московски угостил в "Арагви"! (Серьезно.) И вот что я вам скажу: дело не в цветах, не в духах и не в бутылке вина за рубль восемьдесят...

Забродина. А в чем же дело, Ашот Сергеевич, поясните, пожалуйста?!

Бабаян. Хорошо! Вы лечили больного. Вы вернули ему зрение, спасли жизнь, допустим, дали ему свою кровь... Вы делали это, естественно, бескорыстно, по долгу врачебной совести, не расчитывая на специальное вознаграждение. Его выздоровление и было для вас вознаграждением!

Забродина. Вот и я так полагаю!

Бабаян (продолжает). За время своей болезни иной больной становится для вас близким человеком, вы думаете о нем и на работе и дома. И, прощаясь с вами, он не хочет обойтись простым рукопожатием и, если вы женщина, дарит вам букет цветов, коробку конфет или флакон духов, а если вы мужчина, преподносит ту же бутылку вина со словами: "Доктор, выпейте за мое здоровье!" Это, как вы понимаете, совсем не обязательно, но так понятно, когда это делается от души, от всего сердца. Нельзя человека лишать чувства благодарности. На мой взгляд, все это допустимо, закономерно. Все дело в чувстве меры и такта. Но вот ежели больному, которому, скажем, предстоит серьезная операция, заранее ставится условие и даже обусловливается цена, которую он должен будет заплатить, вот это, простите меня, вымогательство!

Забродина. За это судят! Ашот, стало быть, вы считаете, что доктор Скуратов занимался вымогательством? Этому есть доказательства?

Костромин. Никто точно не знает. Слышали, будто какой-то персидский ковер там фигурирует, какая-то путевка в санаторий...

Забродина. Да, я тоже слышала про персидский ковер, только он будто вовсе не персидский, а самый простой. И не подарили ему, а он его купил через больного, который работает в комиссионном магазине. А если это не подтвердится?

Костромин. Так или иначе, а разбираться нам придется, поскольку есть заявление Ивана Ивановича. (Бабаяну.) А с тобой, Ашот, я в принципе согласен. Не нужно быть ханжой и формалистом.

Квартира Щегловых. Щеглов и Щеглова.

Щеглова. Ты меня звал?

Щеглов. Нет. А что?

Щеглова. Мне послышалось. Тебе обязательно идти на партбюро?

Щеглов. Да!

Щеглова. Как ты себя чувствуешь?..

Щеглов. Да так... как-то... устал... Оля... Ты помнишь, осенью сорок четвертого я приезжал с фронта к вам в Челябинск?

Щеглова. Помню. Почему ты об этом спрашиваешь? Странно. И я почему-то тоже хорошо запомнила эти три дня... Ты был рядом, был ласков и добр, а у меня было жуткое предчувствие, что, как только ты уедешь, мы с тобой расстанемся навсегда. Вот такая глупость. Ждала твоих писем, а ты писал редко. Но зато в каждом письме было: "Жив, здоров, люблю, помню. Твой муж фронтовой лекарь Иван Щеглов".

Щеглов. Оля! Мне нужно сказать тебе важное...

Затемнение

Затем продолжение разговора.

Щеглова. Почему ты тогда не сказал мне об этом?..

Щеглов. Я не смог этого сделать.

Щеглова. Легче было бы сказать правду, чем лгать.

Щеглов. Я не лгал. Я молчал.

Щеглова. Почему?

Щеглов. На войне каждый день мог оказаться для меня последним. А мне хотелось остаться в твоей памяти таким, каким ты меня знала, каким любила.

Щеглова. Ты был с ней счастлив?

Щеглов. Да. Я был счастлив.