Гибель вольтижера - Юлия Александровна Лавряшина

наизусть. Прошепчу улетающим стаям,

Чтоб вернули тебя. Я жду. Очень-очень.

Полужизнь. Без цикад вечерами и радуг…

Без малины с куста и без птичьей сумятицы утром…

Без котов, что взирают с высокой ограды…

Без ромашек, которые мальчики дарят кому-то…

Погадать бы! Но мне лишь тебя не хватает.

В моем мире для счастья есть все, а я снова тоскую…

Лето, лето мое! Можно мне с птичьей стаей?

Нет? Я знаю. Ну что же… Мы перезимуем.

Эти стихи сами собой родились в последний день лета – тридцать первого августа. Внезапно нахлынули прощальным дождем, еще теплым, но уже соленым от слез. Все позади… И уже не поваляешься под деревом с собаками, которые только и ждут, чтобы вбуравиться мордой тебе в бок, подкинуть носом, лихорадочно вылизать лицо. В снегу они тоже не прочь искупаться, только где он, тот снег? Даже зимой дожди и слякоть… Собаки мои, как же нам жить теперь?

И уже не скинешь кроссовки, чтобы походить по мягкой, прохладной траве, сразу снимающей усталость ног. И пестрые скворцы, которые так радуют глаз, скоро улетят, их солнечные крапинки не совместимы с увяданием природы. Пока она еще держится из последних сил, как молодящаяся актриса, и уныние дождей не смыло яркий грим, но серость уже наползает, и скоро для меня станет сродни подвигу просто открыть глаза утром.

Но, может, я еще смогу придумывать истории и находить нужные слова? Ведь в шуме дождя есть свой завораживающий ритм. Тогда жизнь не потеряет смысл…

Я все собиралась прочесть новые стихи Никите, но откладывала до похода в цирк – билеты он купил еще недели три назад. Мне виделось, как мы с ним медленно бредем по красноватой кленовой дорожке, он греет в большой ладони мои пальцы, которые вечно мерзнут, а я рассказываю рифмованными строчками о том, за что так люблю короткое время года, уже ускользнувшее от нас.

Этим летом мне уже стало легче дышать: мамина смерть больше не давила черной тучей, а плыла за мной светлым, прозрачным облаком. Растаять совсем ему не суждено, я знаю это наверняка, так же как и Артур, но мы оба сможем жить, ведь оно больше не заслоняет солнца.

Вот только этой ночью у Никиты подскочила температура… Дурачок, он даже не постучался ко мне, побоялся потревожить мой сон и заразить вдобавок. Понятно, что Артура он не рискнул бы разбудить, даже если б истекал кровью… Хотя наш Логов совершенно не против навязанной ему роли папаши двух великовозрастных деток. Кажется, это не просто забавляет его, но даже умиляет, и Артур втайне гордится собой. Но спекулировать его чувствами Никита не решился. Сам, завернувшись в одеяло, добрался до кухни, развел лекарство, выпил, постукивая зубами о чашку… Ну так мне видится, по крайней мере.

– Я так надеялся, что к утру все пройдет, – простонал Никита, когда я заглянула позвать его к завтраку. – Хорошо хоть суббота сегодня, может, очухаюсь к понедельнику… Сашка, держись подальше от меня! Не хочу, чтобы ты разболелась.

Он всегда думает больше обо мне, чем о себе. Поэтому запретил и билеты в цирк сдать, хотя знал, что одна я ни за что не поеду. Подозреваю, что именно так и проявляется любовь… Хотя что мне известно об этом?

Слабеющим голосом умирающего, с посиневших уст которого срывается последнее желание, Никита воззвал к Логову, не желавшему даже переступать порог его заразной комнаты:

– Артур, пожалуйста… Свозите Сашу… Она сто лет в цирке не была.

Смеющийся взгляд Артура скользнул по моему лицу:

– Это правда? Крошечка, ты хочешь посмотреть на клоунов?

– Да, папочка, – подыгрывая, пролепетала я. – Очень хочу! Они такие… миленькие…

Логов закатил глаза:

– Папочка! Еще не хватало… Ивашин, ты точно температуришь или пытаешься откосить от цирка?

Иногда Артур обращался к Никите по фамилии, все же он был его начальником, но это не вносило никакой напряженности в их отношения. В стенах нашего большого дома они чувствовали себя одной семьей, я в этом не сомневалась.

– Я умираю, – прохрипел Никита и слабо махнул рукой. – Ступайте…

Вздохнув, Артур покосился на меня:

– Воля умирающего…

– Да он бредит!

– Я еще здесь… Я все слышу. И частично даже понимаю…

Ему и вправду было плохо: светлые волосы, обычно радостно пушившиеся, сейчас прилипли ко лбу, а губы, которые мне так нравилось целовать, покрылись темной коркой. Даже стеклянный глаз его выглядел более живым, чем настоящий… Какой сволочью нужно быть, чтобы оставить человека в таком состоянии?!

Только у него еще хватило сил упрямиться:

– Я сейчас все равно вырублюсь. И буду дрыхнуть до завтра – это точно. Смысл еще и вам обоим дома торчать?

– В этом есть логика, – согласился Логов.

У меня возникло ощущение, что это ему уже захотелось в цирк – полюбоваться змееподобными женщинами и тиграми, которые слушаются человека. Артур и сам работал с хищниками… И если не укрощал их, то, по крайней мере, ловил.

Изо всех сил цепляясь за слабеющее с каждой минутой чувство долга, я зыркнула на него, но наш следователь умел вовремя ловко нацепить маску невозмутимости. Против этих двоих мне было не устоять…

В машине я не стала читать новые стихи, даже в голову не пришло. Хотя в «Ауди» Артура всегда тихо и можно разговаривать не повышая голоса. Может, если б мы с Никиткой прижались друг к другу на заднем сиденье, я и нашептала бы ему строки о прощании с летом… Но сейчас я села впереди рядом с Логовым, совсем как раньше, когда его помощник еще ничего не значил для меня.

Артур ни разу не выказал своего отношения к тому, что мы с Никитой стали больше, чем просто друзьями. Может, считал себя не вправе? Все же он действительно не был мне отцом, хоть и любил мою маму. Если б ее не убили, они наверняка поженились бы, и тогда он формально стал бы моим отчимом… Но мне больше нравилось считать себя его другом и напарником.

Хотя, когда мы подходили к цирку через сквер, едва тронутый светом осени, у меня и вправду возникло такое чувство, будто мы слегка заблудились во времени, мне снова пять лет, и это папа ведет меня на представление, которое обещает быть волшебным… Артур давно стал мне родным человеком, хоть и совсем иначе, чем Никита. Но ведь он уже прочел все, написанное мной, поэтому я