Меип, или Освобождение - Андре Моруа

Кестнер тем более тревожился, что он отличался скромностью. Он восхищался своим соперником; он находил его красивым, остроумным. Но хуже всего было то, что у Гёте было много свободного времени, а это большое преимущество в глазах вечных домоседок: им нравится, когда их отвлекают от надоедливых мыслей.

«Жених» был бы спокойнее, если бы знал сокровеннейшие мысли своего соперника. С первого же дня Гёте понял, что не будет любим. Женщины, подобные Лотте, не жертвуют Кестнерами для Гёте. Он был уверен, что нравится; это было много. К тому же, чего он хотел? Жениться на ней? Это было бы, без сомнения, полное счастье. Но он не желал его. Нет, он был и так удовлетворен. Сидеть у ног Шарлотты, смотреть, как она играет со своими юными братьями, ждать улыбки в награду за какую-нибудь услугу или удачную фразу, получать легкий, как ласка, удар, когда он осмеливался произнести слишком явный комплимент, — в этой ограниченной и монотонной жизни он находил бесконечное удовлетворение.

Весна была теплая; жизнь проходила в саду. Все события этой спокойной и чистой любви отражались в дневнике Гёте в виде маленьких идиллических сценок. Он строил, конечно, не крупное здание, не собор, но очаровательные греческие храмики на лоне прекрасной природы. Что выйдет из всего этого — он не хотел об этом думать. Он все больше и больше привыкал рассматривать свои поступки как явления природы.

Вечера становились все теплее. Когда приезжал Кестнер, трое друзей усаживались вместе на террасе и говорили до глубокой ночи. Иногда они гуляли при лунном свете по полям и фруктовым садам. Они достигли той степени понимания друг друга, которая придает столько прелести разговору. Никакая тема не казалась им смешной. Они испытывали друг к другу привязанность и то взаимное уважение, при которых только и возможна откровенность.

Говорил, главным образом, Гёте. Кестнер и Лотта наслаждались исключительным блеском его ума. Он рассказывал о своих друзьях из Франкфурта — о фрейлейн фон Клеттенберг, о докторе Меце, странном человеке с хитрым взглядом и ласкающей речью, выписывающем рецепты снадобий из мистических книг. Он передавал, как читал с ним сочинения алхимиков и населял вселенную сильфами, ундинами и саламандрами. Долгое время он увлекался пиетистами. Ему казалось, что более других они были склонны к культу личности и меньше были связаны пустой обрядностью. Затем ему это наскучило. «Это люди ограниченной интеллигентности, воображающие, что нет ничего вне религии, потому что им неведомо все остальное. Они нетерпимы; они хотят переделать все носы на один фасон».

Гёте верил, что истина не могла заключаться в понятии о Боге, находящемся вне человека. «Верить в постоянное присутствие Бога подле себя! Как это должно быть стеснительно. Мне казалось бы, что у меня всегда под боком Великий курфюрст»[12].

Религия, после любви, — любимая тема женщин. Лотта следила за этими разговорами с большим интересом.

Часто, проводив свою приятельницу домой, Гёте и Кестнер долго еще бродили по безлюдным улицам Вецлара. Луна отбрасывала резкие тени. В два часа утра, Гёте, взобравшись на какую-нибудь стену, декламировал самые сумасбродные поэмы. Иногда они слышали шум шагов и через некоторое время мимо них проходил молодой Ерузалем, гулявший в одиночестве медленно, с опущенной головой.

— Ах, — говорил Гёте, — влюбленный!

И разражался хохотом.

V

Весна уступила место лету, нежность — желанию. Лотта была слишком мила, Гёте слишком молод. Порой в узких аллеях парка их тела соприкасались на мгновение. Иногда, распутывая моток ниток, срывая цветок, их руки встречались. Воспоминания о таких минутах не давали спать Гёте в течение целых ночей. Он с трудом дожидался утра, когда мог увидеть Шарлотту. Он узнавал до малейших оттенков переживания, испытанные им когда-то подле Фредерики, и это вселяло в него недовольство самим собой.

«Вторая любовь разрушает сущность того чувства, в котором заключается идея вечности и бесконечности». И так как она была неизбежна, то жизнь человека была лишь монотонной комедией.

В душные августовские дни, делавшие его неспособным к какой бы то ни было работе и оставлявшие его в течение целых часов у ног Шарлотты, он стал более предприимчив. Однажды он сорвал у нее поцелуй. Безупречная невеста, она уведомила об этом Кестнера.

Для нежного и серьезного секретаря положение стало затруднительным. Неосторожная фраза или упрек Лотте в бессознательном кокетстве — и все могло бы быть потеряно. Но Кестнер сумел проявить ту чуткость, которая составляет высшее искусство влюбленного. Он только подтвердил свое доверие к Шарлотте и поручил ей указать Гёте соответствующие границы. Вечером она попросила доктора остаться после ухода Кестнера и сказала ему, что он не должен обманываться, что она любит своего жениха, что она никогда не полюбит другого. Кестнер увидел догнавшего его Гёте с опущенной головой, довольно грустного, и он почувствовал себя очень счастливым и бодрым.

Странные и нежные отношения объединили отныне троих друзей. По примеру Гёте, не утаивавшего ничего, Кестнер и Шарлотта усвоили привычку говорить откровенно о своих чувствах. Любовь Гёте к Шарлотте служила вечером на террасе темой для долгих и приятных бесед. Они говорили о ней, как о явлении природы, одновременно опасном и интересном. День рождения Гёте был в то же время и днем рождения Кестнера. Они обменялись подарками. Кестнер подарил Гёте маленькое издание Гомера; Лотта дала ему розовый бант, который был приколот у нее на груди в день их первой встречи.

Кестнер подумывал принести себя в жертву. Он ничего не сказал им об этом, но записывал свои сомнения в дневник. Гёте был моложе его, красивее, интереснее. Может быть, он дал бы Лотте больше счастья. Но сама Лотта его успокоила, заявив, что она отдает ему предпочтение и что Гёте со своими блистательными качествами не создан для роли мужа. Кроме того, у влюбленного Кестнера в последний момент не хватило бы решимости.

Гёте скрывал свои страдания под маской естественной веселости. Оценка, сделанная Лоттой, твердость ее выбора оскорбляли его самолюбие. У него были порывы бурной страсти, во время которых он хватал в присутствии снисходительного Кестнера руки Шарлотты и целовал их со слезами.

Но даже в худшие моменты отчаяния он знал, что под этим пластом искренней грусти дремали глубокие слои безмятежной ясности, в которой он найдет когда-нибудь убежище. Как путнику, застигнутому грозой, ведомо, что, несмотря на дождь, солнце сверкает за тучами и что он обладает возможностью достичь местности, не затронутой грозой, так и Гёте в своих терзаниях предчувствовал, что скоро овладеет своим горем и, быть может, вкусит, описывая его, острую и болезненную радость.

* * *

Вечера становились короче и свежее. Сентябрьские розы облетели. Дьявольский друг Гёте, блестящий Мерк, прибыл в Вецлар; Шарлотта была ему представлена. Он нашел ее очаровательной, но предусмотрительно не сказал об этом Гёте. С равнодушной гримасой он дал ему совет уехать, полюбить другую. Доктор, немного разочарованный, подумал, что настало время оторваться от бесполезной и томительной страсти. Ему нравилось по-прежнему жить вблизи Шарлотты, чувствовать во время ночных прогулок прикосновение ее платья, принимать от нее микроскопические доказательства привязанности, скрытые от молчаливой бдительности Кестнера, — художник в нем был утомлен этими монотонными переживаниями. Он извлек из своего пребывания в Вецларе духовные богатства; он собрал коллекцию проникнутых чувством прекрасных пейзажей; жила была исчерпана, жатва собрана, — надо было уезжать.

«Надо ли действительно уезжать? Моя душа колеблется, как флюгер на верхушке колокольни. Мир так прекрасен; счастлив тот, кто может им упиваться не размышляя. Часто я раздражаюсь своей неспособностью к этому и произношу самому себе убедительные речи об искусстве наслаждаться настоящим…»

Но мир его звал, мир бесконечных обещаний. Он не хотел быть чем-нибудь, он хотел стать всем. Ему нужно было творить, строить свой собор. Каков он будет? Это оставалось тайной, было окутано туманом будущего. И этому смутному образу он собирался принести в жертву реальные радости! Он заставил себя назначить день отъезда и, уверенный в своей воле, предался страсти со сладостным исступлением.

Он назначил свидание своим друзьям в саду после обеда; он их поджидал под каштанами террасы. Они придут, сердечные и веселые; они не догадаются, чем этот вечер отличается от всех предыдущих. Но этот вечер будет последним. Властитель событий, доктор Гёте, это постановил, и ничто не могло изменить его решения. Отъезд был мучителен, но было приятно найти в себе силу уехать.

Он унаследовал от своей матери такое острое отвращение ко всякого рода сценам, что не мог вынести мысли о настоящем прощании. Он хотел провести последний вечер со своими друзьями в атмосфере спокойной и меланхоличной радости. Он вкушал заранее патетику этой беседы, когда двое из собеседников, ничего не зная об истинном положении вещей, бессознательно могли больно задеть третьего.