Страсть Северной Мессалины - Елена Арсеньева

Зима сменялась весной, потом летом, потом начиналась осень, и Дашенька все чаще чудилась себе деревцем, которое обречено на вечное увядание. Предстоящая ей доля старой девы – подобия tantes[1] Анны и Елизаветы – доля, которая сначала казалась невероятной и ужасной, теперь мнилась вполне возможной… правда, менее постыдной, мучительной и нежеланной от этого не становилась. С ненавистью смотрела девушка в зеркало, с ненавистью вглядывалась в многочисленные прыщи, которые усеивали ее тонкое, с правильными чертами, лицо. Она могла быть красавицей, когда б не эти прыщи! А с чего они на роже высыпали, как не с девьей плотской тоски?! И сеточка преждевременных морщинок, чудилось – а может, и не чудилось! – уже расползалась под глазами, и Дашенька все чаще снилась себе одиноким засохшим деревцем… Это были самые страшные сны. Однажды ей приснились собственные похороны, но даже и той ночью не испытала Дашенька такого ужаса, как от снов, где снова и снова являлась ей закручинившаяся березка с горестно поникшими ветвями, сухая, безлистная, гнущаяся на юру под ледяным ветром одиночества. Дашенька не хотела остаться одна, не хотела заживо засохнуть. Она хотела любви, она хотела мужской любви, она хотела быть женой… уже все равно чьей, но быть женой!

А потом дед умер.

Дашенька встретила его смерть равнодушно. Что теперь могло для нее измениться? Да ничего. Как жила она в затворе, так и будет век доживать. Вот разве что тетка из Петербурга приедет… начнет небось с братом, с сестрами из-за имущества тягаться…

Дарья Александровна приехала, однако спорить с семьей из-за наследства не стала. В свое время, когда еще мать была жива, она получила хорошее приданое, муж ее был богат, поэтому портить репутацию избыточной меркантильностью она не захотела. Единственное, о чем попросила, – это чтобы отпустили Дашеньку с нею в Санкт-Петербург. Московские родственники рады были развязаться с докукой. Дашенька тоже была счастлива уехать. Но об участи, уготовленной племяннице, тетушка не сказала.

* * *

Императрица повернулась на другой бок. Может быть, удастся заснуть? Воспоминания отвлекали. Она не любила предаваться этому занятию, предпочитала на ночь либо читать, либо обнимать какого-нибудь мужчину, но сейчас у нее не было ни того, ни другого.

Чертовщина! Ну почему, почему так сложилось?! И как могло это получиться?

Как, как… Жизнь очень напоминает долгое путешествие. Человек – неопытный путник. Он следует своей дорогой, мечтает о прибытии к цели, наслаждается красотами пути, как вдруг в сапог или башмак ему попадает малый камушек. Попадает, забивается под пальцы и лежит там, затаясь. Но нет, он не просто лежит. Он начинает тихонько натирать ногу. Сначала путник воспринимает это как досадную помеху, на которую можно не обращать внимания. Потом саднящая боль начинает его отвлекать и раздражать. И он пытается понять, что вообще произошло. Безотчетно шевелит пальцами, постанывает, кривится от боли. Наконец понимает, что нужно сесть и разуться. Он делает это и наконец обнаруживает под пальцами камушек. Смотрит на него с презрением, потом выбрасывает. Облегченно вздыхает, обувается снова и бодро встает на ноги, готовый продолжать путь. А нога болит все равно – камушек успел крепко ее натереть! Путник хромает, удовольствие от путешествия потеряно, он думает только о боли… Хорошо, если ранка заживет сама по себе. А если туда попала грязь? Нагноение, заражение… так и вовсе обезножеть можно!

И путник начинает думать: «Какой же я был дурак, что не обратил внимания на этот камушек с самого начала!» Он думает. Думает об этом крохотном камушке, которого сначала даже не замечал. Думает и не может понять: «Да как же так, такая малость, а из-за нее я не могу попасть туда, куда стремился!»

Камушек и не заслуживает его мыслей и страданий. Но их заслуживает боль, которую он причинил.

А может быть, ей просто кажется? Может быть, на самом деле и нет ничего?

Все-таки она императрица… с ней не могло этого произойти! Не могло!

Она невесело усмехнулась. Таково было свойство ее натуры, что она то и дело удивлялась: «Да нет, этого не могло со мной произойти!» Касалось ли это плохого или хорошего – первым ощущением ее было изумление: да неужели, нет, не может быть!

Даже тогда, в юности…

– Вы, ваше высочество, такого, конечно, никогда не видели! – гордо воскликнул князь Нарышкин, камергер императрицы Елизаветы Петровны, сопровождавший из Риги в Петербург тех, кого велено было пока называть просто высокими гостьями русской государыни.

Фике понимала, что смотреть вокруг такими вытаращенными глазами просто неприлично. Но ее все поражало, все, что она видела. Самая мелочь чудилась невероятной. Она никак не могла успокоиться после посадки в сани, в которых им предстояло ехать в русскую столицу. Это оказались самые удивительные сани на свете! Очень длинные, обитые красным сукном с серебряными галунами, они были устланы мехом, матрасами, перинами и шелковыми подушками, а сверху еще и атласными одеялами. В этих санях, нарочно предназначенных для долгого зимнего пути, нужно было не сидеть, а лежать, но Фике не могла сообразить, как же в них забраться.

– Надо закинуть ногу! – ретиво пояснял Нарышкин, сопровождая свои слова усердными жестами. – Закидывайте же!

Фике помирала со смеху над его забавными движениями и собственной неловкостью и долго еще хихикала украдкой, когда сани уже понеслись с невероятной скоростью.

– Не видели столько снегу, говорю я? – повторил Нарышкин.

– Ах нет! – с жаром возразила Фике. – Видела, видела! Если бы вы только знали, какая с нами однажды приключилась ужасная история! Мы в декабре возвращались из Гамбурга на почтовых. В тот день вдруг повалил снег, и выпало его такое множество, что почтальон сбился с дороги. Пришлось ему выпрячь лошадей и поехать искать проводников в каком-нибудь ближнем селении. А мы остались в карете: мы с матушкой, моя воспитательница и горничная, да еще впустили туда двух наших лакеев, чтобы они не замерзли. Все это приключение началось около пяти часов вечера, а вернулся почтальон с проводниками только на рассвете. Они едва откопали нашу карету, она была почти погребена под снегом! Правда, матушка?

Фике повернулась к Иоганне-Елизавете, но мать не слышала. С той минуты, как они с дочерью прибыли в Ригу и на каждом шагу им начали оказывать придворные почести, Иоганна была словно не в себе. От всего этого голова шла кругом! «Когда я иду обедать, раздаются звуки трубы, барабаны, флейты, гобои наружной стражи оглашают воздух своим звуками. Я не могу освоиться с мыслью, что это делается для меня!» – упоенно размышляла она.