Дивная книга истин - Сара Уинман

Его первое возвращение состоялось в 1900 году. К тому времени Дивнии исполнилось сорок два, а Джеку тридцать шесть. Оба были уже порядком потрепаны жизнью, и оба на дюйм убавили в росте со дня их последней встречи. Дивния развела на берегу костер, чтобы сварить только что пойманного большого краба. Они пили эль и ром за встречу и в какой-то момент вдруг испытали такое смущение, что даже листья на дереве начали краснеть с ними за компанию.

У тебя есть мужчина? – спросил Джек.

Постоянного нет, сказала она.

Это вызвало у Джека смешанные чувства: отчасти радость и отчасти ревность.

Женщине вроде тебя нужен мужчина, сказал он.

Неужели?

Потому что женщине вроде тебя нужен ребенок, сказал он.

Слишком поздно для этого, тихо сказала она и начала разделывать краба. К тому времени она приняла роды четырехсот семнадцати детей, но не родила ни одного своего.

Я хотела иметь ребенка от тебя, Джек, сказала она. Я хотела любить твоего ребенка и заботиться о нем.

И, нагнувшись, ополоснула руки в ведре с речной водой.

Он сидел молча и с виноватым видом наблюдал за ее действиями, слушая соловьиную трель в кроне дуба над ними. Затем он поднялся, притянул ее к себе и крепко обнял. Они стояли, покачиваясь под пение соловья в листве, и целовались – о чем она тотчас пожалела, уловив горечь его дыхания. Она также ощутила вкус его другой жизни и других женщин и поняла, что он здесь не задержится.

Я приехал ненадолго, прошептал он.

Знаю, сказала она.

Я вернусь за тобой, как только устрою жизнь к лучшему.

Я буду ждать, пообещала Дивния (уж что-что, а ждать она умела превосходно).

Ты всегда была девушкой моей мечты.

Я давно уже не девушка, Джек, время летит быстро.

Ты сейчас красивее, чем когда-либо.

Где же скрывались эти слова до сих пор?

Я искал тебя долгие годы.

А я все эти годы была здесь.

Оба замолчали, и только щебет птиц оттенял повисшее молчание.

Она провела ладонями по его лицу.

А ты где пропадал все это время?

В Австралии.

То-то я смотрю, у тебя загар не от здешнего солнца.

Работал там на медных рудниках, в местечке под названием Мунта. Его еще называют Маленьким Корнуоллом из-за слоеных пирогов и методистов – и тех и других там в избытке.

Пища для ума и для души, заметила Дивния.

Еще там были черные туземцы, которые знали свою землю и знали море. Я ходил на берег залива и смотрел, как они ловят рыбу острогой, сделанной из хвостового шипа ската. И один черный – его звали Бобом, – представь, называл меня «белым парнем». Никогда не думал о цвете своей кожи, пока не очутился на далеком чужом берегу, где стоял под самым высоким и самым синим небом, какое только можно вообразить, и смотрел на черного парня, бьющего острогой рыбу себе на ужин.

Дивния улыбнулась. Взяла его руки и поднесла их к своему лицу.

Он хотел рассказать, что именно с этого началась его тоска по дому: с вида умопомрачительного неба над головой и тощих черных людей вокруг. Он хотел рассказать, как в тот самый миг понял, что все в его жизни неправильно: ему нужен свой дом, но разве может стать ему домом эта земля, пропитанная гневом и болью? Земля, где так мало людей и так много мух? Земля, раскаленная докрасна и обжигающая, словно печь? Разве мог он сделать своим домом землю, где не было ее? И он плакал на том берегу, притворившись, что глаза слезятся от яркого полуденного солнца, когда Боб обернулся к нему и со смехом спросил: Пасяму твоя мокрый клас, друх?

Что с тобой? – спросила Дивния.

Джек промолчал. Затем вынул из кармашка массивные золотые часы и вложил их между ее ладоней.

Как видишь, я вернулся богачом, сказал он.

Ты вернулся настоящим джентльменом.

Вот именно. А ты смогла бы полюбить джентльмена?

Я предпочла бы простого моряка без гроша в кармане.

Джек рассмеялся.

Как ты догадалась?

Потому что я знаю тебя, Джек Френсис. И я могу узнать твое прошлое по запаху твоих рук.

Дивния вновь наполнила его кружку.

Там тоже случилась авария в шахте, и это меня подкосило, Дивни. Не мог заставить себя спуститься в забой. Все время думал о Джимми. А ты его вспоминаешь?

Временами. Но тебя я вспоминаю чаще.

И ты все еще меня любишь?

Да. Во мне много нерастраченной любви.

Джек потянулся к элю.

До сих пор чувствую себя виноватым, сказал он.

А мое чувство вины съедено временем.

Ты везучая.

Нет. Просто очень-очень уставшая.

Больше никогда не полезу под землю, сказал Джек. Для меня остается только море. Попытаю счастья на волнах.

Искупаемся? – предложила Дивния.

Я не умею плавать. И не знаю ни одного моряка, который умел бы.

А мы у берега. Если что, я тебя поддержу.

Удержать меня нелегко.

Ничего, я надежный якорь.

Они подошли к причальному камню и при свете фонаря помогли друг другу раздеться. И они глядели друг на друга, и глаза их стали подобны ласкающим рукам, и такова была сила их желания, что оно заставило реку покрыться рябью. А когда они уже больше не могли смотреть, она взяла его за руку и потянула в холодную воду; и голова его так сильно кружилась, что он мог бы утонуть даже на мелководье.

Пока он одевался после купания, она собирала его дорожную сумку, положив туда терновый джин, банку маринованных моллюсков и булочки с шафраном. Добавила к этому пакетики сушеных каштанов и листьев окопника для облегчения клокочущей одышки, которую он тщетно пытался скрыть.

Вечером накануне его ухода она попросила Джека заняться с ней любовью. Так и сказала без обиняков: мол, и без того уже много лет упущено, а ей страсть как этого хочется, прямо сейчас. Подогретый выпивкой, он последовал за ней в лодочный сарай, и там, при золотистом сиянии свечи, дневная жара сменилась ночной испариной. Он через голову стянул с нее рубашку, и дотронулся до ее грудей, и поцеловал ее груди, и запустил руку под юбку, и не обнаружил там никакой другой материи, только голую кожу. Он избавился от своих брюк, а вместе с ними и от остатков стеснения.

Они любились так жадно и ненасытно, как будто это была их последняя возможность вкусить любви. И с той самой ночи они начали обмениваться снами – так бывает, когда две души настроятся на одну волну.

Незадолго до рассвета она уснула, и тогда Джек исчез в сумерках. Чтобы уйти без шума, ему пришлось набрать полные легкие воздуха и задержать дыхание, превратившись в подобие воздушного шара и только что не взлетев над землей. Этаким манером он быстро скользил меж деревьев, когда ее голос вырвался за пределы сна.

Я буду здесь, когда ты вернешься, сказал этот голос. Поспеши, любимый. Я буду ждать.

Однако он не спешил. Но она продолжала ждать. И так ждала двадцать лет. А накануне его возвращения не было морских звезд-предвестниц, загадочно мерцающих у порога. Не было ничего, кроме обогнавших его сплетен.

3

В этот раз Дивния спала без сновидений, пока ее не разбудил фейерверк. Она подумала, это ярится война, а оказалось, это ликует мир. Выбравшись из фургона, она застала лишь самый финал эффектного действа: белые, зеленые и красные сполохи с трескучим шипением погасли за гребнем леса, над речкой сгустилась вязкая тишина, и вновь стали видны звезды: полное небо звезд.

Она одиноко стояла на берегу, со спутанными волосами и мыслями, придавленная бескрайней чернотой корнуоллского неба. Непонятно по какой причине – то ли от вида собственных старческих рук на фоне звездной россыпи, то ли от непонимания, кому или чему в той дивной небесной дали она сейчас машет, – глаза ее наполнились слезами.

Она перелезла через борт лодки с неловкостью отчасти стариковской, отчасти детской – и каждая из этих двух частей толком не знала, как относиться к другой. Зажгла фонарь, накрыла колени пледом и оттолкнулась от берега. Лодка поплыла по течению, и точно так же бесконтрольно поплыло ее сознание. Тишина по-прежнему висела над водой: ни самолетов, ни генераторов, ни сирен, ни бомб. Ни криков чаек, ни стука капель, падающих с мокрых ветвей. Только ватная тишина, облепившая берег ее жизни, как принесенный штормами плавник.

Плавно покачиваясь, лодка приблизилась к «Избавлению». При виде его разбитого корпуса Дивния опечалилась, вспомнив, что в последнее время часто сравнивала свою голову с прохудившейся старой посудиной. Течь эта явственно ощущалась в районе надбровных дуг и порой усиливалась подобно отливу.

Этак моя посудина скоро совсем опустеет, грустно подумала она.

И до чего же одиноко будет ей с этой пустотой под конец жизни, когда рядом нет никого, кто мог бы напомнить о прошлом, о временах ее молодости. Что, если в один из тихих вечеров, которые она любила проводить за воспоминаниями, ей не удастся вспомнить Газетного Джека или, скажем, свою первую любовь на далеком маяке? Что, если она не сможет вспомнить восход солнца над вересковой пустошью или пение гимнов, доносившееся с рудника в канун Рождества? Что, если она не вспомнит, как набухают волдыри на ладонях, когда вытягиваешь из воды садки с устрицами, или как парусники уходят в рассветную даль при еще видимой над берегом луне? Что, если облик родного отца сотрется из ее памяти, а обыкновенная лесная сова превратится для нее в неведомое существо с неясными намерениями? Что, если бой часов на башне станет для нее просто звуком, ничего не обозначающим? Что, если все это исчезнет? Что, если наступит ночь, а она и не поймет, что наступила ночь? Что, если с болота подаст голос бекас, или в бухте плеснется кефаль, или олуша спикирует в воду, а она перепутает их названия, как иной раз на званом обеде путают карточки с именами гостей? Что, если она поднесет к уху витую раковину и не найдет слов для описания этого шума? Она сама превратится в моллюска, в морское блюдечко, ни на что не способное, кроме как прилепиться к скале.