Святой вечер - Дилейни Фостер

— Чуть сильнее, — сказал он.

Я крепче сжала руку.

— Да, блядь. Вот так. — Его голос был густым от голода.

Я работала с его членом, пока он двигал бедрами, как будто это он трахал меня, а не мою руку. О, Боже. Мы делали это. Я делала это. Стыд затопил каждую клеточку моего тела. Неправильно. И все же я не могла остановиться. Он был как магнит, притяжение, сила, которой мое тело не могло не подчиниться.

— Черт. Остановись, — сказал он.

Я так и сделала, размышляя, не сделала ли что-то не так, не обидела ли я его или моя неопытность оттолкнула его.

А потом он полз вверх по моему телу, расположив свой член между моих грудей, где моя плоть блестела от пота.

Ох.

Линкольн двигал бедрами, скользя эрекцией взад-вперед по моей скользкой коже. — Сожми свои сиськи вокруг меня. — Я сделала, как он просил. — Вот так. Блядь.

Завтра мои сиськи будут в синяках. Я знала это. Все это было так вульгарно, так неожиданно... так запретно. Но каждый раз, когда он двигался, приближая свой толстый член почти вплотную к моему рту, чтобы могла почувствовать его вкус, я облизывала губы. Я хотела этого. Я хотела его.

Я была такой мокрой. Такой. Блядь. Нуждающейся.

А потом Линкольн отстранился и взял свой член в руку, быстро накачивая чуть ниже толстой головки. — Закрой глаза, детка.

Прежде чем я сделала следующий вдох, из его губ вырвался дикий стон, и горячая, кремовая жидкость покрыла мою грудь толстым слоем, часть ее пролилась на мой подбородок. Я почти чувствовала ее вкус и хотела попробовать ее на вкус. Почему она пахла отбеливателем?

Я открыла глаза как раз в тот момент, когда Линкольн скатился с меня, упав на спину с членом, который все еще держал в руке. — Иди сюда, — сказал он, его голос был низким и хриплым.

Я скользнула по его телу, размазывая его сперму между нами. Он, казалось, не возражал и я тоже.

Он заправил прядь длинных светлых волос, выпавших из моего хвоста, мне за ухо. — Теперь ты.

— Что?

Его руки провели по моим бедрам, располагая меня на длине его члена. — Скачи на мне, пока я еще твердый. Заставь себя кончить. Позволь мне увидеть тебя.

Мой рот открылся, глаза расширились.

Он усмехнулся, затем потянулся между нашими телами, раздвигая меня так, что оказался между моими складочками. — Это не обязательно должно быть внутри, Птичка.

Птичка. Он всегда называл меня так. То, что меня звали Лирика, не означало, что я умела петь. Мое имя было просто еще одной частью одержимости моего отца музыкой.

Он покачивал бедрами, скользя по моей щели. С моих губ сорвался стон. На этот раз я не смогла остановить его. Это было так хорошо, очень хорошо. — Видишь?

Я двигалась навстречу ему, медленно и плавно. Потом сильнее. Быстрее. Ощущения были такими, каких я никогда не знала. Я словно летела, парила. Каждый раз, когда серебряные пирсинги прокатывались по моему клитору, в моей душе вспыхивала новая волна удовольствия. А когда он потянулся вверх, чтобы пережать мои соски кончиками пальцев, я рухнула. В столкновении переплетенных нервов и взрывных покалываний, с выгнутой спиной и откинутой к потолку головой, с пальцами, вцепившимися в его грудь, и бедрами, сжимавшими его как тиски, я, задыхаясь, кончила.

Когда я снова посмотрела на Линкольна, он улыбался. — Знал, что в тебе что-то есть, — сказал он. — Черт, это было... — он тяжело сглотнул. — Просто, блядь.

Я перевела дыхание. — Ты не должен никому ни слова об этом говорить. Если Татум узнает... — Это убьет ее. Она всегда гордилась тем, что я была единственной девушкой, которая не фанатела от своего старшего брата. Она говорила, что я отличаюсь этим от всех, говорила, что я не такая, как все.

Оказалось, что она ошибалась. Меня тянуло к Линкольну, как мотылька к огню. Я почувствовала эту тягу в тот день, когда мы похоронили мою мать, и каждый день с тех пор.

— Пообещай мне. Никто не должен знать, что произошло сегодня ночью, — сказала я. Мне нужно было идти. Татум может проснуться. Она может пройти мимо этой комнаты, которая находится всего в трех дверях от ее. Как я объясню, что это была ошибка, одноразовая вещь, которая никогда не случалась раньше и не может случиться снова?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Обещаю, что никто не узнает. — Он провел подушечкой большого пальца по моей нижней губе. — Но если думаешь, что я закончил с тобой, что это было только один раз, то ты глубоко ошибаешься. — Его глаза сверкнули озорством. — Моя милая маленькая птичка. У меня есть еще много способов заставить твое тело петь.

Глава 3

Линкольн

Шесть месяцев спустя...

Отец только что вернулся домой из одной из своих «деловых» поездок в Обсидиановое братство, оно же «Суки Дьявола». Они называли это встречей, но любой, кто хоть немного соображал, знал, что это просто тайное общество богатых, влиятельных мужчин, собравшихся вокруг спиритической доски, сравнивающих размеры членов и устраивающих мозговые штурмы, чтобы добавить больше денег и власти в свои резюме. Я был уверен, что все мужчины Братства продали свои души еще до того, как сделали первый вдох. Ни у одного из них не было и унции морали — не то чтобы я был лучше. Разница была в том, что я обменял свою совесть на адреналин и удовольствие. Они обменяли свою совесть на серебро и золото.

Киптон Донахью был главарем и самым худшим из всех. Этот ублюдок выдоил бы монашку досуха, а потом трахнул бы ее труп, если бы это добавило доллар в его карман. Донахью и Хантингтоны были врагами всю мою жизнь... и даже больше. Сын Киптона, Каспиан, следующий в очереди на обсидиановый трон, был таким же засранцем и постоянно таскался вокруг моей младшей сестры. Чертов урод.

Семейные ужины были еще одним пунктом в списке тех вещей, которые мы делали для видимости. На самом деле никому не было дела до того, как прошел чей-то день или какая прекрасная погода. Я боялся ужина больше всех, потому что это было единственное время, когда отец держал меня взаперти, чтобы он мог разорвать меня на части за жизненный выбор.

Татум каждый раз сидела на одном и том же стуле, как и мама с папой. Мне нравилось все менять и заставлять их гадать. Это был мой собственный маленький способ внести хаос в их структуру. Я не знал, какого хрена у нас был стол, рассчитанный на двенадцать человек, когда здесь сидели только четверо — пять, когда к нам присоединялась Лирика, что случалось редко, потому что она ненавидела неловкие разговоры так же, как и я.

Сегодня, к счастью, я сидел в конце стола рядом с мамой и как можно дальше от отца. Он только что закончил рассказывать нам о каких-то международных делах, которые начал вести с королем Уинстоном Рэдклиффом из Айелсвика, что привело к типичной линии разговора. Он всегда начинал с того, что укорял меня за то, что я не пошел в юридическую школу — дорогу из желтого кирпича в политику Хантингтона, а я отвечал, что у меня другие планы. Я не знал точно, что это были за планы, но знал, что ни в один из них не входил колледж.

Мне нравилось быть на озере. Когда я был в лодке, я чувствовал себя свободным. Мне нравилось быть в спортзале. Борьба была моей разрядкой. И мне нравилось быть с Лириком. Одна ночь искушения превратилась в месяцы жесткого не-траха — впервые для меня. Она не была готова, и я не настаивал. Пока. Хотя то дерьмо, которым мы занимались, чуть не убило меня. Прикосновения и трение. Сосание и поцелуи. Пытка быть так близко, но так и не войти в нее полностью. Но я все равно любил каждую чертову минуту, когда мы были вместе.

Разве не в этом смысл жизни — добиваться того, что любишь?

Папа взял лимонную дольку из стоящей перед ним миски и выжал сок в воду. — В следующий раз ты должен пойти со мной. Тебе нужно понять, как все устроено, если собираешься однажды заняться политикой.

Я ошибся насчет татуировок. Они его не отпугнули. Он сказал, что под костюмом-тройкой и достаточным количеством косметики можно скрыть что угодно.