Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

Остальная информация, которую я мог предоставить, — водительские права, номер социального страхования, семейное положение, свидетельства об образовании, названия компаний, которыми я владею, различные рекомендации — все те факты, что я сотни раз указывал в различных анкетах: для правительства, для банка, для аренды машины, все те бюрократические вопросы, которые помогали определить, что именно принадлежит мне в двух странах, и отказаться от того, что не принадлежит, — была абсолютно неуместна как ответ на ее гораздо более глубокий вопрос. Я предложил ей присесть на стул, расчистил себе место на диване, заваленном барахлом, ожидающим упаковки. Паспорт мой лежал на кофейном столике, вместе с билетом, купленным за много недель до этого стука в дверь — для путешествия, которое я уже предпринимал множество раз, в обе стороны, в попытках найти свое место в каком-либо из миров.

И вот я медлил, не решаясь начать путешествие «туда», на этот раз лишь на словах. Медлил, понимая, что, сколько бы ни старался, я не в силах нарисовать цельную картину, описать сцены, внезапно, необъяснимо всплывшие в памяти. Сцены моего детства, до того времени, когда жизнь навсегда изменилась, — образы и чувства из мира историй и ритуалов, которые американская девушка, назвавшая себя моей дочерью, никогда не сумеет понять. Да и каким образом? Слишком многое нужно переводить, слишком много контекста, не имеющего корней в этом мире, из которого я вновь бегу.

Но я попытался. В конце концов, я ее должник.

Мир моего детства был мал и безопасен. Это был мир женщины, моей матери, и весь он помещался в доме, где она провела свое детство, — старомодном, «до-Раздела»[4], доме с дряхлой парадной дверью, краска с которой осыпалась давным-давно. Некое индийское семейство уехало отсюда в новую независимую Индию, а семья матери вселилась, переехав во вновь созданное государство Пакистан из собственного дома в пригороде Бомбея. Окна, из которых была видна узенькая улочка, были закрыты ставнями. Но света вполне хватало: он лился из просторного внутреннего дворика по центру некогда роскошной постройки, — дворика, вымощенного мозаикой, поблекшей от ослепительно яркого солнца Карачи, тяжелой влаги утренних туманов, внезапных ливневых потоков нечастых здесь дождей.

Вдоль одной стороны двора тянулась галерея, куда выходили три смежные спальни, моя и мамина была второй по счету. По другую сторону двора располагались гостиная и столовая, с такой же ржаво-красной мозаикой, что и во дворе, — огромные мозаичные подсолнухи, правильные геометрические трещины на которых становились дорогами для моих машинок, линиями равнения для солдатиков, что я выстраивал перед битвами, рыча, фыркая — издавая всю какофонию звуков, необходимую для имитации рева моторов и грохота аварий. Из дворика можно было попасть в кухню — темную цементную пещеру с газовой плитой и раковиной вровень с полом; здесь царила Мэйси, старая служанка, ставшая членом семьи еще до моего появления на свет. Присев на корточки в углу над раковиной, она скребла и мыла горшки и ложки, после того как заканчивалась мамина кухонная алхимия — аппетитное шипение жареного лука, едкий аромат жарящихся специй, от которого я убегал во двор и прыгал там по мозаичным плитам, не выпуская из виду маму, прислушиваясь к ее смеху и веселой болтовне с Мэйси.

Холодильник стоял в столовой, далеко от кухни, — кошмарная старая развалюха, именуемая просто «аппарат», его металлическая ручка сильно била током всякого беспечного, кто решался прикоснуться к ней, не обернув руку полотенцем. Угловая терраса на крыше дома охватывала двор с двух сторон, накрывая гостиную, столовую и спальни. Здесь стояли столик и низкие кресла, отсюда открывался вид на улицу, недоступный из самого дома. Ограда по периметру террасы была совсем низенькой, и мама постоянно предостерегала меня и даже громко кричала, стоило мне подойти чуть ближе к краю. Когда дневная жара спадала, я взбирался по шаткой деревянной лестнице, крепко держась за мамину руку, и мы долго сидели рядом, наблюдали тихую жизнь улицы. Мама прихлебывала чай, приготовленный Мэйси, читала газеты и рассказывала мне сказки.

— Расскажи еще раз про обезьяну и крокодила.

— Ох, еще раз? — улыбалась мама. — Твою любимую, да?

Я молча кивал.

Она прикрывала глаза, словно вызывая в воображении мои любимые образы, и начинала:

— Жила-была обезьяна. Она жила одна-одинешенька на дереве джамун.

— А почему она жила одна, Ами[5]?

— Это была странная обезьяна, не похожая на остальных. Другие обезьяны ее не любили. Так что она жила в одиночестве на большом зеленом дереве с раскидистой кроной, которое давало плоды круглый год.

— На таком? — Я показывал на дерево, затенявшее один из углов террасы. Высокое дерево росло в соседском саду; его плоды перепадали и нам, но только в определенный сезон.

— Да. На точно таком дереве. Только дерево обезьяны росло на берегу реки, и плоды на нем были в любое время года. Обезьяна никогда не голодала — ей хватало ароматных сладких ягод. Но она была одинока.

— Пока не встретила крокодила?

— Правильно. Как-то раз по реке плыл крокодил и устроился на берегу в тени дерева отдохнуть. Обезьяна немного понаблюдала за ним, она никогда прежде не видела крокодилов так близко. А потом окликнула.

— Эй, привет, крокодил!

— Привет, — отозвался крокодил.

— Ты откуда? — спросила любопытная обезьяна.

— С другого берега реки, — ответил крокодил.

— Ты проголодался? — спросила обезьяна.

— Я же крокодил, — ответил тот. — По природе своей я всегда голоден.

— Ну так держи джамун. — Обезьяна, радуясь возможности поделиться, швырнула крокодилу целую охапку фруктов.

Крокодил попробовал неведомые плоды, и они показались ему восхитительными — сладкие, хрустящие и мягкие одновременно.

— Спасибо, — проговорил он. — Очень вкусно.

— Обращайся в любое время, — предложила обезьяна. — Приходи завтра, я дам тебе еще.

И разумеется, крокодил приплыл снова. И приплывал каждый день. И каждый день они с обезьяной беседовали — он рассказывал о своих путешествиях по реке, она слушала и угощала его фруктами. И прежде чем они осознали, что произошло, обезьяна и крокодил стали друзьями. Это был знаменательный момент. Неслыханно — обезьяна и крокодил друзья. Но именно эта обезьяна и именно этот крокодил поднялись над своей природой, наслаждаясь обществом друг друга, как это случается между настоящими друзьями.

Однажды они заговорили о своих семьях. Обезьяна рассказала, как она живет в одиночестве, вдали от остальных обезьян. А крокодил рассказал о своих братьях, сестрах, родителях на другом берегу реки.

— Почему же ты не говорил, что живешь со своей семьей! — воскликнула обезьяна. — Я бы дала тебе фруктов с собой, угостить родных. — И в тот же день она именно так и поступила.

— Как это любезно с твоей стороны! — Крокодил был растроган великодушием обезьяны.

— Для моего друга — все, что угодно.

В тот день, вернувшись домой, крокодил поделился фруктами, которые обезьяна передала для его семьи. Родня в восторге расспрашивала, где ему удалось раздобыть такое лакомство. И крокодил рассказал о своей дружбе с обезьяной, о том, какая она милая, как ему приятно ее общество. Все поразились, что он так говорит об обезьяне, которую привыкли считать просто едой. И один из братьев, самый старший, принялся смеяться над крокодилом.

— Да что ты за хищник? Тоже мне, подружился с мартышкой! Крокодилы питаются обезьянами, ты что, не слыхал?!

— Знаю, знаю, — отвечал крокодил. — Но эта обезьяна не такая, как остальные. Она — мой друг.

— Ах, друг! — загоготали прочие крокодилы. — Это же ненормально, — принялись они урезонивать непутевого родственника.

Бедняга крокодил был страшно уязвлен и обижен за своего друга. И решил больше никогда об обезьяне не говорить. Но было поздно. Каждый день, возвращаясь после встречи с другом, он терпел насмешки. А старший брат даже как-то похвастался, что лакомился обезьяной.

— О, у нее такое нежное и вкусное мясо — пасть наполняется слюной, едва вспомню! А твоя макака ведь дни напролет лопает сочные фрукты, наверное, она особенно вкусна.

Крокодил старался держаться подальше от брата, не слушать его. Но тот не унимался.

— А знаешь, какая часть у обезьяны самая лучшая, самая вкусная? Ее сердце. М-м-м, это настоящий деликатес. А сердце твоей обезьяны, — старший брат облизнулся и причмокнул, — о, сердце твоей обезьяны, наверное, самое вкусное на свете! Но что поделаешь ты слишком труслив, чтобы даже поверить моим словам. Попробовать обезьянье мясо на вкус могут лишь храбрые крокодилы. Но я сомневаюсь, крокодил ли ты вообще.