А будет ли удача? - Александр Барков

Вечерами при свете свечи Гмелин обстоятельно записывает дневные наблюдения: «Сегодня обследовал Дербент. Около города на высокой стене находится укрепленный замок. Это резиденция хана. Весь город окружен каменной стеной. Вследствие отсутствия гавани и подхода судов торговля в Дербенте развита слабо…»

«Замок Дербентский, — писал далее ученый, — есть собственно большая цитадель, поблизости которой на находящихся там возвышениях есть еще и другие, а особливо к приморской стороне, меньше, видом различные. В нее ходят через большие, железными листами крепко обитые ворота, против коих находится узкая, по горе построенная улица, ведущая к ханским покоям, а по левую руку примечается вход в ханский двор, который весьма пространен, видом четвероуголен и обнесен крепкими каменными стенами… Подле замка к городской стороне под горою стоят еще некоторые строения и с сводами сделанные башни, в коих порох и артиллерийские материалы сохраняются».

Заинтересовал путешественника и дербентский водопровод: прямо в скалах вырублены искусные канальцы, несущие неизвестно откуда воду в подземные каменные водохранилища.

Совершенно случайно Гмелин обнаружил в огороде новое для ботаника растение — нохотту, — похожее на горох, и в подробностях описал его. Описал также впервые увиденное им лох-дерево, а также макообразную огородную культуру — чернушку. И указал на то, что здешние места представляют собой «вожделенное место для ботаника».

Говоря о бедствиях и нищете дербентцев, ученый заключает: «…весь Дербент желает, чтобы возвратились те счастливые времена, в которые Ширван был под скипетром Российским».

За окном слышен разговор казаков:

— Вась, — просит кто-то, — а Вась, расскажи, как ты за персиянкой-то…

— Отстань, — ворчит Вася.

— Вась, а Вась, расскажи ужо в последний…

— Ладно, — соглашается наконец Васька. — Значит, у ручья я ее впервой встретил. Ну, скажу вам, братцы, цветок! Брови дугой… А глаза!

Васька на миг умолкает.

— Вот и повадился я к ручью-то ходить. Стою, любуюсь… А она кувшин на голову поставит и идет. И как идет, братцы! Качается словно тростиночка на ветру.

— Вась, — встревает кто-то. — А она что?

— Что она… Она тоже нет-нет да и остановится. Неделю целую, почитай, я к ручью ходил. А тут как-то пришел — нету моей персияночки. Туды-сюды. Где моя ягодка подевалась? А из-за пригорка ба-бах! Чуть на тот свет не отправили…

— Вась, а может, то не персиянка, а татарка?

— Сам ты татарин! — взрывается Васька. — Я татар с первого раза узнать могу. Наперво у них лицо круглое и глаза косят.

«Наперво лицо круглое и глаза косят», — непроизвольно записывает Гмелин. И тут же, опомнившись, размашисто перечеркивает написанное. Прочитают в Академии такое — за животы возьмутся. И, стараясь не слушать более разговор казаков, пишет далее строго и обстоятельно: «Населения в Дербенте четыре тысячи. Сиречь среди них народы разные, как-то: татары, армяне, персы. Подле города они разводят траву. Из травы сей готовят краску, именуемую хной. Оной хной персы красят бороды. Отчего здесь у всех бороды красные… Хлеба здесь сеют весьма мало, которого и для самой необходимости недостаточно. Для того здесь мука с превеликим барышом продается, и охотно покупают куль по семи и десяти рублей, часто и того дороже… А животных водится очень много, зайцев, кабанов, диких коз, лисиц, медведей и волков».

Голоса на улице смолкают. Мягко ступая, кто-то входит в дом. Гмелин отрывается от дневника, поднимает глаза и видит в дверях красного, лукаво ухмыляющегося перса.

— Наш хан и повелитель… — гортанно произносит перс и выуживает из халата мешок. Молча кладет на стол.

Гмелин не спеша считает деньги. Сто рублей мелкой персидской монетой. Если бы ученый имел право, он непременно сказал бы: «Ваш хан просто дурень». Разве может он, член Императорской Академии, начальник большой экспедиции, принять ханскую подачку?

Прикусив губу, Гмелин возвращает деньги. «Конечно, владыка обидится. Но аллах с ним! В конце концов, я ведь не какой-то заезжий медик. Я прежде всего — представитель великой державы Российской».

«Державы Российской…» — в который раз выводит он в дневнике эти торжественные строки. Но, к сожалению, «держава» пока мало помогает ему.

Итак, дописана последняя строка. Завтра снова в путь, теперь уже по суше в глубь чужой страны. Гмелин кладет перо, зовет Охотникова.

— Они тоже пишуть… — докладывает казачок Федька.

«Пишуть… — Лицо путешественника внезапно светлеет. — Значит, у экспедиции будет и иной дневник. Наверное, более веселый…»

Глава III. ПИСЬМО НА РОДИНУ

Дорогая моя Наденька! Бесценный и единственный друг мой!

Наконец-то, закончив дела дневные, могу спокойно поведать Вам о том, что случилось со дня отбытия моего в Персию. Прежде всего спешу сообщить, что я жив и здоров. Правда, на минувшей неделе было занемог, но, благодаря заботам и стараниям господина Гмелина, бог даст, теперь болезнь меня оставит совсем.

Письмо Ваше, кое я успел получить в Астрахани, чрезвычайно меня утешило. Так живо напомнило мне оно мою прошлую жизнь, Петербург.

Наденька, вы спрашиваете меня о причине моего столь внезапного отъезда. Не может быть! Неужели вам до сих пор ничего не известно?

Клянусь вам, я не виноват, не я хотел этой дуэли. Произошло все случайно.

Когда я входил в гостиную к Осиповым, господин Н., не заметив меня, изволил непочтительно отозваться о Вашей матушке. Я заставил его повторить свои слова и дал ему пощечину. На другой день мы дрались.

Вы знаете, Н. — известный дуэлянт и бретер. К сожалению, он близкая родня князю Михаилу и ему всегда все сходит с рук. Но меня-то, я знал, не помилуют. Тем более, тяжелое ранение соперника… И я уехал. Сами секунданты помогли мне в этом. Один из них дал мне рекомендательное письмо к господину Гмелину, начальнику персидской экспедиции.

Итак, Ваш покорный слуга теперь член научной экспедиции. Начальник мой — человек молодой. И для меня сейчас он не столь начальник, сколь друг.

Гмелин невелик ростом, худ телом. Высокий лоб, твердый подбородок, пышные бакенбарды, но губы… губы совсем детские.

Как все ученые, Гмелин немного рассеян, в обхождении же весьма вежлив. Люди его чтут и любят, при случае же, однако, не прочь подшутить над его слабостями. Но господин Гмелин, к чести его сказать, не обижается. Нрава он самого незлобивого, но в то же время твердого. В том я не однажды сумел убедиться.