Становление - Александр Коломийцев

Щедро сдобрив тушёнку перцем, нарезал крупными ломтями пухлый ноздреватый хлеб. Вилка в обеденном наборе отсутствовала, это несколько смутило его, но аппетит не испортило. Макая в духовитую жижицу мягкий хлеб, незаметно умял полбуханки. Поленья весело потрескивали, печка распространяла сухое тепло. Затолкав в топку оставшиеся дрова, выпил кружку чая с папиросой. Убрав за собой, застелил постель, надел тренировочный костюм и лёг поверх одеяла. Вытопленная самостоятельно печь сближала с «кондовыми мужиками», обращение по имени-отчеству грело самолюбие. Сон не заставил себя ждать, укутал блаженным забытьём.

Проснулся в темноте от стука входной двери. В кухне зажглась лампочка, на пол, достигнув соседней кровати, лёг прямоугольник света. Пришедший занёс дрова, грохнув ими о пол. Мезенцев не поднимался, цепляясь за остатки сна, расслабленное сознание то проваливалось в тёплый туман, то возвращалось в реальность. Пришедший ещё выходил наружу, вышагивал по кухне, поскрипывая половицами, но теперь ступал мягко, стараясь производить поменьше шума, сдерживал движения. В комнату проник табачный дым, запершило в горле, и Мезенцев окончательно проснулся. Потянувшись, встряхнув плечами, вышел в кухню. За столом сидел невысокий мужичок с белёсыми волосами, одетый в синюю майку и трико, и погнутой алюминиевой ложкой ел со сковороды картошку с тушёнкой. Несмотря на некрупную фигуру, щуплым мужичка назвать было нельзя. Тело было крепко сбитым, на руках бугрились мышцы. Позёвывая, Мезенцев громко произнёс:

– Приятного аппетита, – и, протянув руку, назвал имя и фамилию.

Мужичок отложил ложку, обтёр рукой рот, с готовностью поднялся, ответил рукопожатием. Ладонь на ощупь оказалась жёсткой, с бугорками мозолей.

– А я Матвеев, тоже Алексей, только кличут Лёнькой. Пом-бурю на седьмой. Бери ложку, садись, покушай.

– Да я уж ел, – Мезенцев попробовал отказаться, сполоснул под умывальником лицо, сходил в комнату за полотенцем. К утирке, наброшенной на умывальник, рука не потянулась.

– Это чо ж, я буду есть, а ты смотреть? Садись, давай.

После крепкого, хотя и короткого сна, Мезенцев почувствовал хороший аппетит, не стал ломаться, взял ложку и присоединился к Матвееву. Чавкая набитым ртом, Матвеев попенял:

– Почто картошку не ел? В сенках полнёхонька кастрюля стоит, специально наварил полную, чтоб каждый раз не возиться. Кого ж одну тушёнку есть? Так, парень, тебе никаких денег на прокорм не хватит.

– Да как-то неудобно. Только приехал, знать никого не знаю, и полез бы кастрюли проверять.

– Неудобно! Ну дак, ведро бы взял, сходил к соседям через дорогу, у них попросил. Чего ж, не дали б, что ли?

– А сколько у вас ведро картошки стоит?

Сколько стоит картошка, Мезенцев понятия не имел, покупая её лишь в виде пюре.

Вопрос нового знакомца показался полной нелепицей. От удивления Матвеев забыл закрыть рот, оглядел чудака, фыркнул.

– Да ты чо! Кто ж за ведро картошки деньги берёт? Тем более знают, что приезжий. Ты на этот счёт не сомневайся. Всяк понимат, человек приезжий, ни кола, ни двора, чо не помочь-то?

– Откуда взял, что приезжий? Я, может, из Северотурьинска, – спросил Мезенцев и подумал: «Это он по моей интеллигентской ладони определил».

– Дак откуда? Второй день вся партия обсуждает, что инженера присылают. Сегодня утром в вахтовке гадали, на какую бригаду поставят.

– Да меня пока не на бригаду, – словно оправдываясь, уточнил Мезенцев, и объяснил: – Сменным на Глухарный направили.

– Ф-фи! – Матвеев помотал головой. – Ни фига себе, задвинули! Ты зачем согласился? У меня б диплом был, самое меньшее бригаду бы потребовал.

– Всё ещё будет, всё ещё впереди, – миролюбиво произнёс Мезенцев.

Матвеев был первым «аборигеном», с которым близко свела судьба. Местное население, «аборигены», ныне требовали к себе совершенно иного отношения, чем раньше, на производственных практиках. Тогда он являлся временным работником, входившим в коллектив на два-два с половиной месяца, и вся внутренняя жизнь коллектива проходила мимо, на которую поглядывал с юмором и иронией. Теперь же он становился постоянным участником коллектива, поэтому нужно было вникать во все подробности бытия, становиться сопричастным глубинным явлениям, разделять чаяния и заботы. Неизвестно, как сложится судьба, отработает ли он положенный трёхгодичный срок и двинется искать долю в иных краях, или же Россыпная экспедиция станет для него своей, родной, но жить в сложившемся коллективе на особицу довольно затруднительно, и чем быстрей он сроднится с ним, тем для него же лучше. Но и опрощаться, становиться одним из «аборигенов» Мезенцев категорически не хотел, и, испытывая двойственное чувство, решил через соседа по общежитию, простоватого, по всей видимости, бесхитростного, наивного мужичка вызнать как можно более о жизни в Таёжном посёлке и отношениях в Быстрянской партии. Что новости здесь распространяются со скоростью беспроволочного телеграфа, уже понятно. Не успел он появиться в Геолуправлении, отстоявшего от Таёжного на полтыщи вёрст, а в Быстрянской партии помбуры уже обсуждают, какую должность он займёт. Но поначалу разговор принял совершенно неожиданное направление. Простоватый, малообразованный мужичок имел своё сложившееся мнение о нюансах реального бытия.

Чай заварили свежий, без сожаления выплеснув старый. Заваривал Мезенцев, настояв на внесении своей лепты в устройство ужина. Разрывая упаковку с изображением задорного слона, весело заметил:

– Хорошо живёте. Индийский чай, высший сорт, навалом в магазине лежит.

– А чо, в городах-то нету чаю?

– Да не сказать, что нет, но индийский не залёживается, мигом разбирают.

– Ну, грузинский кто брать станет? Это уж, ежели индийский кончился. Да берут и грузинский, он же на двадцать копеек дешевле. Да кто берёт? Кто чай так, для запивки пьёт. Бабы берут, немцы-старики, ну, те каждую копейку считают. Я вот к чаю привык, мне грузинский и даром не нужен.

– Немцы? – переспросил Мезенцев. – Откуда здесь немцы? Военнопленные с войны, что ли, остались?

Матвеев налил дымящуюся красно-коричневую жидкость, подул в кружку, сморщив нос, отхлебнул, крякнул.

– Ух, горячий! Немцы-то? – удивился вопросу. – Как откудова? С войны, с трудармии остались. Как уезжать разрешили, которые назад, на Волгу вернулись, а которые прижились, здесь остались. Вот у немцев, стариков, снега позапрошлогоднего не выпросишь. Которые молодые, с русскими пообженились, работаешь с которыми, те нормальные парни. А старики… Ох, и злые же есть. Чего злятся, сами не знают. Русские, которые местные, отродясь зла им не делали, я-то знаю. В войну всем не сладко пришлось, и русским, и татарам, и немцам. Чо ж я, не помню? На одной картошке и выжили. Утром в мундирах, в обед – щи «с таком», вечером – толчёнка с солью, а уж с постным маслицем, так, считай, почти что праздник, – Матвеев опять подул в кружку, покачал головой, сделал несколько мелких, осторожных глотков.

Шумно втягивая горячий чай, причмокивая, Лёнька выдул всю кружку, разомлел, рассуждал между глотками.

– Я вот после армии, как пристал к геологоразведке, без малого двадцать лет кочую. И в Средней Азии бурил, и в Казахстане, и в Алатау, и в Кузбассе, теперь назад вернулся. Я ж местный, родная деревня почитай рядом, ста километров от Таёжного не будет. Каких только людей не повидал, с кем только жить не пришлось. Вот, что скажу. Самый покладистый народ – русские, с кем хошь уживутся. Вот, среди русских попадётся, какой иной, не русский короче, так русские о нём как-то озаботятся, жалеют вроде, всё же человек в чужом краю живёт. А вот русскому, среди не русских, ох, и тяжко иной раз приходится. А у вас, в институтах, как, враждовали?

– Да ну! – Мезенцев неподдельно изумился подобному вопросу. Он словно и не ведал, что люди подразделяются по национальному признаку. – Скажешь тоже. У нас и внимания никто на национальность не обращал. Все свои, советские, чего делить? – призадумавшись, добавил: – У нас на курсе, если не весь советский интернационал, так добрая его половина присутствовала. Ни разу не слыхал, чтоб трения какие-то возникли. Нет, и близко ничего подобного не было.

– Потому что русских большинство было, – стоял на своём Матвеев.

Мезенцев усмехнулся.

– Кто только не встречался, а вот еврея ни одного. Нет, вру. Был один. Но не среди студентов, а среди преподавателей. Доцент на кафедре научного коммунизма.

Лёнька отставил кружку, хохотнул.

– Ну ты, Лёха, даёшь! Кого еврей в геологоразведке забыл? Прям, станет тебе еврей сопли на кулак на морозе мотать. Еврей, он не пыльную работёнку ищет, где потеплей, да поприбыльней.

– Прижмурившись, оттопырив губы, Лёнька отхлебнул горячий чай. Затронутая самим тема побуждала высказать глубинные мысли, суждения о реалиях бытия, исподволь созревающих у всякого пожившего, повидавшего мир толково мыслящего человека. Допив чай, он продолжил: – Я, конечно, человек малограмотный, всего-навсего семилетка за плечами. Да и то, когда это было? – («Когда я только на свет появился» – подумал Мезенцев).