Первые листы - Николай Григорьев

Соображения эти Владимир Ильич не стал высказывать типографщику, а просто сказал, какая бумага для русской газеты желательна.

- Бумага в Лейпциге найдется на любой вкус, - сказал Рау, - об этом не беспокойтесь, бумагу я приобрету. А шрифт припасен у вас?

Вопрос озадачил Ленина. Рау объяснил:

- Русского шрифта я не держу, мне ненадобен. И в продаже он редкость...

Возникло препятствие, какого Ленин не ожидал, и, кажется, серьезное...

А Рау продолжал, как бы размышляя вслух:

- Заказы из России бывают, но выгодны они лишь крупным фирмам - там и ассортимент русских шрифтов, и особый персонал в типографии... - Помолчав, добавил: - Знаю фирму, где печатают Библию для России, но ведь не придешь, не попросишь мешок шрифта. Сразу: "Кому? Куда? Для чего?" - и угодишь в полицию.

Можно себе представить огорчение Владимира Ильича, но он нашел в себе силы даже улыбаться. Терпеливо ждал, до чего же типографщик договорится, что предложит... Но тот назвал новое препятствие.

- Шрифта у вас нет, товарищ русский учитель. Впрочем, если бы вы и со шрифтом приехали - мало пользы. Нужен наборщик, умеющий набрать русский текст. Поставьте, к примеру, меня к кассе с русскими литерами. Только запутаюсь, дело испорчу. Для меня что китайская грамота, что русская никакой разницы.

Пришлось Владимиру Ильичу из Лейпцига уехать.

* * *

Вскоре Ленин возвратился, но уже не один. Своего спутника, прилично одетого молодого человека, представил Герману Рау:

- Знакомьтесь. Товарищ Иосиф Блюменфельд, наборщик.

- Вернер... - смутившись, вставил названный.

- Да, да, - подтвердил Владимир Ильич, - партийная кличка товарища "Вернер".

Рау понимающе кивнул:

- Будем звать Вернером.

Иосиф Блюменфельд был поляк, не вынесший царского гнета и бежавший из Польши (как известно, самостоятельное Польское государство в XIX веке перестало существовать: произошел так называемый раздел Польши, иначе сказать, разорванную на клочья страну поглотили Россия, Австро-Венгрия и Пруссия). В Варшаве сидел царский наместник. Он наложил запрет на польские газеты, книги, на самый польский язык. И Блюменфельд на родине, чтобы прокормиться, стал наборщиком русских текстов. Оказавшись эмигрантом, он вступил в партию социал-демократов и, горя ненавистью к русскому самодержавию, почувствовал единомышленника в Ленине. Познакомился с Владимиром Ильичей, выполнял кое-какие его партийные поручения. "Он очень дельный наборщик и хороший товарищ. Он всей душой предан делу", - писала о Блюменфельде Н. К. Крупская. В Лейпциг ехать согласился, не спрашивая для чего: если Ленин позвал, - значит, так надо. И только в кабинете Рау узнал, что предстоит ему поработать наборщиком.

Пылкий и нетерпеливый, товарищ Иосиф так и расцвел. Захотел тут же поглядеть, каков шрифт, какая гарнитура.

А шрифта-то и нет... Человек растерялся.

Однако первый номер "Искры" был отпечатан. Каким образом? Естественно, при помощи шрифта. Но как был раздобыт мешок русских литер, осталось неизвестным. Можно лишь сказать, что без участия немецких товарищей, в том числе социал-демократа Германа Рау, рискованная эта операция осуществиться не могла.

Итак, шрифт добыт. Но он в центре города, в тайнике. Не ближний край перетащить мешок свинца, из улицы в улицу, в предместье! Сколько встречных пешеходов, гуляющих, любопытных и просто зевак, надо миновать... Решено было переправлять шрифт в Пробстхайду по частям, чтобы в случае провала носильщика не лишиться всего. Эта груда свинца была сейчас для Ленина дороже несметных богатств, о каких только в сказках сказывается.

Иосиф Блюменфельд не отходил от Ленина, твердил: "Мне поручите, мне..."

- Успокойтесь, - отвечал Владимир Ильич, - нельзя так. Вы как горячечный.

Блюменфельд сразу менялся, изображая человека спокойного, рассудительного, какой не дрогнет перед опасностью.

Владимир Ильич был в затруднении. Блюменфельд прекрасный товарищ, готов за правое дело жизнь положить, а самообладания в себе не воспитал... Но выбора нет: налицо Блюменфельд и опять Блюменфельд - только и всего. И Ленин, вразумив пылкого молодого человека, отправил его за шрифтом.

* * *

Мальчика в типографии звали Макс Пуршвиц. С появлением таинственного господина из России он потерял покой. Зачем приехал, о чем русский и хозяин шушукаются, запираясь в кабинете, - это же каждому интересно! А тут еще господин Рау вздумал Макса припугнуть. "Осрамил, - говорит, - меня перед гостем, с перепачканной рожей, грязнуля, высунулся... Не смей ни подходить к нему, ни вопросы задавать!" Ушел уже, было, Рау из типографии, но воротился: "Ослушаешься - прогоню! На твое место всякий прибежит - и кликать не надо, только дверь в типографию открой!"

После такого внушения Макс понял, что ему с собой не совладать: "Тайна должна быть раскрыта - иначе он не мужчина, а дрек!" Но на хозяина обиделся: "Грязнулей обозвал... А он, Макс, рабочий человек на работе, кругом эта краска прилипчивая - тут и божий ангел в своих светлых одеждах станет на черта похож!"

Правду сказать, в этот злосчастный день Макс и вовсе не умывался. Проспал, пора бежать в типографию - а как же голуби? Кто их выпустит из голубятни, посвистит, с крыши махалкой помашет? Того не понимают, что голубю летать надо, иначе зажиреет. А у него, Макса Пуршвица, стайка породистая. Один турман чего стоит: сам белый, а глазки красненькие, мохноногий, на голове султанчик. А в лёте - залюбуешься! Возьмет высоту - и давай играть: то нырнет, то перекувырнется, то будто нос срежет Максу... Весельчак, каких и среди людей поискать. В городе на ярмарке у ребят выменял, троих за одного отдал...

Был вечер. Голуби сидели, воркуя, кто на плечах и на голове у Макса, кто на крыше дома, а сам он делал приборку в голубятне: вычистил помещение, переменил птицам воду, насыпал в кормушку гороху и задумался... Господин Рау обещал про голубей в Турнцейтунг напечатать - а тут: "Выгоню!" Эх, жизнь, и кто тебя, сиротскую, выдумал...

Загрустил мальчуган, но ненадолго. Во дворе появился еще один иностранец, - это был Иосиф Блюменфельд. У Макса пугливо сердце екнуло: почуял - тайна близится к развязке... Но в чем она? Только бы не прозевать!..

Новый человек пришел в типографию, наклонился над наборной кассой, поковырялся в литерах и заворчал, чем-то недовольный.

Макса такое пренебрежение к типографии задело.

- Gutes din! - сказал он с вызовом.

Пришедший повернулся к нему - а на лице беспомощная улыбка. Не понял иностранец немецких слов. Потом ткнул себя пальцем в грудь:

- Вернер... Ихь бин Вернер!

На том и разошлись.

Однажды Максу не спалось. Вертелся под периной, вертелся, - но холодно, декабрь, не согреться. Встал, оделся. Еще рано, типография закрыта - и все-таки его потянуло к типографии... Глядит - а Вернер со двора зашагал. Макс крадучись устремился за ним.

* * *

На одной из центральных улиц Лейпцига появился старьевщик. Он катил перед собой тележку с мусором. Под брезентом была груда костей, какие выбрасывают из кухонь на помойку, и рваная, выношенная обувь, тоже сваленная в кучу. Шагал старьевщик с трудом. В этом сгорбленном старике трудно было бы узнать щеголеватого Иосифа Блюменфельда.

Вместе с ним, помогая толкать тележку, столь же понуро брел мальчуган-оборвыш, ясно кто - Макс Пуршвиц. На этот раз он измазал лицо в свое удовольствие. За спиной на лямках у него был мешок, из которого торчала такая же выброшенная обувь.

Туманное декабрьское утро прояснилось. На улице появились прохожие и заспешили по своим делам. Некоторые брезгливо косились на тележку с отбросами. Но куда деваться старьевщику? Уже катят экипажи, того и гляди попадешь под копыта лошадей. И человек невольно жался к тротуару... Вдруг полицейский. С бранью преградил дорогу старьевщику.

- Щуцман... - обомлев, простонал мальчуган и кинулся в сторону - ведь в заплечном мешке у него не просто рваная обувь: в негодных ботинках по узелку русского шрифта. Охваченный ужасом, он мог бы наделать глупостей и лишиться драгоценной ноши... Но тут над головой прогремело: "Прочь с дороги!" - и парня полоснули кнутом. Ахнув от боли, Макс схватился за окровавленную щеку и пришел в себя.

Видит: шуцман требует поднять тряпичное покрывало на тележке и Вернер делать нечего - подчиняется. А сам мычит, прикинувшись немым (опасается обнаружить плохой немецкий), мычит и машет Пуршвицу - зовет на помощь. А мальчишка словно и не слышит. Затаясь, глядит на руку шуцмана. В ней жезл. Вот тычет жезлом в груду костей. Это не страшно - кости насыпаны для виду. Разворошил кости... А рядом рваные ботинки. Только бы не тронул - они тяжелые, заподозрит неладное. А в каждом шрифт...

Макс почувствовал - нечем дышать. Жадно втянул воздух... Так и есть жезл приближается к ботинкам...

- Господин шуцман! - в отчаянии закричал мальчуган. - Они вонючие, из помойки!

Полицейский от внезапного крика вздрогнул. Отдернул руку с жезлом и принялся ругать мальчугана.