Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

— Ты могла бы переехать к Джо.

— Ну уж нет! — с отвращением сморщила нос Лидия. — У него такая грязища! И вонь. Видела бы ты, что у него делается под кроватью! Да ты, впрочем, наверно, видела.

Она принялась сооружать свою любимую, хорошо мне знакомую вечернюю прическу — нечто беспорядочное, свисающее к плечам, а я уже не в первый раз подумала, что внешне она и Джо чем-то странно похожи — вблизи оба кажутся грязноватыми и неряшливыми, а между тем оба несомненно наделены настоящей победной красотой, причем не только в современном ее понимании. При взгляде на Лидию всегда закрадывалось подозрение, что она не слишком привержена воде и мылу. Правда, кожа у нее была достаточно гладкая, не то что у Джо, но имела сероватый оттенок, столь характерный для всех, кто вырос на тушеных бобах, желе и хлебе с жиром. И у Джо, и у Лидии вид был нездоровый, оба они были бледны, в то время как у меня лицо сияло стойким румянцем хорошо упитанного человека. На самом-то деле Лидия время от времени мылась, я была этому свидетелем, и белье свое она стирала, впрочем, может быть, не слишком часто. После рождения Октавии мне повсюду мерещилась грязь и к мытью я относилась с повышенным вниманием, поэтому неряшливый облик Лидии вызывал у меня даже легкое осуждение.

Однако, когда Лидия повернулась ко мне от зеркала, она, спору нет, выглядела настоящей красоткой, хотя, как всегда, немного вульгарной.

— Сколько времени? — спросила она. — Я успею накраситься до прихода Джо?

— Без пяти.

Она снова повернулась к зеркалу.

— Я не слишком вырядилась, как ты считаешь? — спросила она, накладывая на лицо тон.

— Лидия! — сказала я неумолимо, пытаясь снова вернуть ее к интересовавшему меня вопросу. — Скажи, ты действительно не прочь у меня остаться?

— Конечно! Мне здесь очень удобно.

— Тогда оставайся, потому что родители не приедут. Они решили задержаться еще на год.

— Правда? — обернулась она ко мне, явно обрадованная. — Вот это да! Чудесно! Как ты их убедила?

— Да никак! Они просто сообщили в письме, что решили задержаться.

— Дивно! — Лидия снова погляделась в зеркало, провела по губам помадой, потом, сидя спиной ко мне, спросила: — Слушай, Розамунд, а ты случайно не сама разорвала мой роман? Чтобы от меня отделаться?

— Что? — воскликнула я в порыве праведного негодования. — Что за бред? Нет, конечно. С чего, собственно, ты так решила?

— Ладно, ладно, — заторопилась Лидия. — Нет, я знаю, ты на такое неспособна. Значит, я могу остаться?

— Если тебе действительно хочется, — великодушно и благородно подтвердила я, и в это время в дверь позвонил Джо.

Я пошла открывать. Джо был слегка навеселе и, когда я впускала его, наградил меня нежным поцелуем.

— Ну, что она сказала? — поинтересовался он.

— Потом расскажу, — ответила я, и тут появилась Лидия: ярко накрашенная, на кудрявых прядях, падающих на щеки, следы розового крема, в углах глаз, словно комочки пыли, застряла пудра.

— Подумай, Джо, как здорово! — воскликнула она, подходя к нам. — Оказывается, я могу здесь остаться!

— О чем ты? — удивился Джо, и я начала еще раз объяснять, что родители приедут не раньше, чем через год; тут же было решено отпраздновать это событие. Джо сбегал за вином, так как в те дни я была бедна и не могла позволить себе покупать спиртное. Потом они отправились на свою вечеринку, и история с разорванным романом была исчерпана, если не считать того, что Лидии все же пришлось напечатать две главы заново и основательно покорпеть, возясь с клейкой лентой; а когда книга вышла, она не принесла авторше ничего, кроме разносных рецензий. Вот тогда-то мы увидели, как Лидия умеет сердиться. Она бушевала несколько часов подряд, браня своих критиков, и злобно поносила их личную жизнь, личные качества и невежество, а когда я посмела заметить, что, рано или поздно, плохие рецензии все равно бы появились, без этого не бывает, — Лидия обрушилась и на меня и потом долго со мной не разговаривала. Джо, естественно, радовался ее неудачам, но уже издали, поскольку к этому времени они с Лидией успели расстаться и никогда больше не встречались. А я по-прежнему с ним иногда вижусь, ибо, как я убедилась, дружба двух предателей крепче самой страстной любви.

Я встретила Джорджа вечером, в канун Рождества. Жизненные обстоятельства часто исполнены властной гармонии, как гармонична поступь самой судьбы. Тогда я об этом не задумывалась, потому что в смятении не обратила внимание на странную предначертанность событий, но сейчас, оглядываясь назад, готова без конца перебирать в памяти каждый свой шаг, каждое препятствие на своем пути.

На Рождество нас с Октавией пригласила к себе Беатрис, но я отказалась ехать. По словам сестры, ей хотелось поглядеть на Октавию, но моя дочь принадлежала мне и Лондону, и я не желала делиться ею ни с кем из родных, а тем паче с провинцией. Что более странно, нас пригласили к себе и Клэр с Эндрю — хорошее воспитание все-таки дает о себе знать. Это приглашение я тоже отклонила, я не желала их больше видеть. Меня огорчало, что сестра и брат жалеют меня, а я, между тем, пребывала в прекраснейшем расположении духа! С осени мне предложили хорошее место в одном из самых лучших новых университетов, моя диссертация была уже в издательстве, и в кругах знатоков ее оценили достаточно высоко, отчего мои акции возросли. Душу мою переполняли ликование и благодарность. Я и сама всегда знала, что моя диссертация — выдающаяся исследовательская работа и заслуживает всяческого внимания, но все же не удивилась бы, если бы она осталась незамеченной, как часто случалось до меня с другими не худшими трудами. Движимая всегдашней страстью к исследованиям, я принялась за безвозмездную работу о Каули[45], и одновременно, но уже за приличное вознаграждение, мне предложили написать главу в популярный сборник, посвященный английской поэзии.

Словом, для прекрасного настроения имелись все основания. Радовало и то, что в ближайшем будущем меня начнут величать «Доктор Розамунд Стесси», что в значительной степени устраняло возможность вопросов по поводу происхождения Октавии.

Вторую половину дня двадцать четвертого декабря я провела в Британском музее. Наступающее Рождество меня не заботило, так как Лидия вызвалась приготовить для меня рождественскую индейку и уже пригласила на нее с десяток своих друзей. Мне нравилось принимать участие в вечеринках Лидии, особенно, когда они затевались у меня дома, — не надо было ломать голову, с кем оставить Октавию и как потом добраться до своей постели. Кстати, Лидия, когда на нее найдет, превосходно, хотя и несколько причудливо, стряпает. Если речь идет об обычной удобоваримой еде, больше гожусь я, а Лидия не имеет себе равных в приготовлении замысловатых блюд. Имея под рукой ингредиенты высокого качества, она всегда достигает успеха, поэтому я не волновалась — чтобы вконец испортить громадную индейку, потребовалось бы слишком много вина и орехов. Я безмятежно сидела в библиотеке, читая рассуждения Джонсона[46] о Каули и подумывала, не переключиться ли годика через два на самого Джонсона и вообще на восемнадцатый век. В тот день мне все казалось интересным — такое настроение бывает нечасто. Когда в половине пятого я уходила из библиотеки, все желали мне веселого Рождества, и я отвечала тем же. Мне нравятся все, кто на своем месте: гардеробщики — в гардеробе, библиотекари — в библиотеке, привратники — у дверей, а вот заметь я кого-нибудь из них идущим следом за мной по улице, я немедленно впала бы в панику.

По дороге домой я даже не забыла купить рождественский подарок для миссис Дженнингс, которая навела меня на эту мысль сама, вручив перед моим уходом в библиотеку подарок Октавии — хорошенький шарик, который можно катать по полу, с колокольчиком внутри. Я купила коробку духов и мыла и поспешила домой. Миссис Дженнингс с благодарностью приняла дары, сказала, что Октавия весь день играла с шариком, но немного капризничала и что нос у нее течет. Я посмотрела на дочку и убедилась, что нос действительно течет.

— Но это ничего, — стала успокаивать меня миссис Дженнингс, заметив, что я встревожилась. — Небольшой насморчок. Наверно, зубки режутся.

— Наверно, — согласилась я.

— А может, от меня заразилась, — добавила миссис Дженнингс. — Когда я пришла к вам в понедельник, у меня ужасно горло саднило, но я не стала вам говорить, чтобы вы не расстраивались.

— Да ничего, все в порядке, — сказала я.

— Ну тогда веселого вам Рождества, — пожелала миссис Дженнингс и, после того, как я убедила Октавию помахать ей на прощание, ушла, а я осталась гадать, сильно ли Октавия простудилась. Судя по всему, не сильно, но тем не менее, простуда была налицо, а утром, когда я уходила в библиотеку, ничто ее не предвещало. Я посмотрела на часы, было около пяти. Я не знала, идти ли в аптеку за пенициллином, на который у меня был постоянный рецепт от доктора Прозероу, или не ходить, и в конце концов решила, что идти не стоит. Октавию не с кем было оставить, а брать ее с собой в такой холод я не могла. Я притворилась, что ничего не замечаю, и провела вечер как обычно: поиграла с Октавией, покормила ее кашей, дала бутылочку с молоком и уложила, хотя, правда, пренебрегла мытьем. Она действительно немного капризничала, как справедливо заметила миссис Дженнингс, но спать легла спокойно и уснула мгновенно, как всегда.