Стихотворения и поэмы - Адам Мицкевич

От стужи здесь не ходят, а бегут.

Охоты нет взглянуть, остановиться.

Зажмурены глаза, бледнеют лица.

Дрожат, стучат зубами, руки трут,

И пар валит из бледных губ столбами

И белыми расходится клубами.

Глядишь на них, и, право, мысль придет,

Что это ходят печи, не народ.

А по бокам толпящегося стада

Идут другие в два широких ряда,

Медлительно, как в праздник крестный ход,

Как по реке идет прибрежный лед.

И что им ветер или стужа злая

Подумаешь, соболья вышла стая!

Метель, но кто заботится о том?

Ведь в этот час гуляет царь пешком,

А значит, все гуляют. Вот царица,

И фрейлины за нею по пятам.

Вот камергеры, рой придворных дам,

Всё – высокопоставленные лица.

Дистанции в рядах соблюдены

Вот первые, потом вторые, третьи,

Как будто шулер кинул карты эти.

Те старше, те моложе, те красны,

А те черны, – король, валет иль дама.

Тем влево лечь, тем вправо, этим – прямо

По сторонам проспекта, по мосткам,

Покрытым облицовкой из гранита.

Все высшие чины увидишь там:

Иной идет – и ветру грудь открыта,

Пусть холодно, зато видны сполна

Его медали все и ордена.

Как толстый жук, ползет он и поклоном

Ответствует чиновным лишь персонам.

За ним гвардейский франт, молокосос,

Весь тонок, прям, подобен пике длинной,

Тугой ремень вкруг талии осиной.

За ним – чиновник. Позабыв мороз,

Глядит кругом, кому бы поклониться,

Кого толкнуть, пред кем посторониться,

И, пресмыкаясь, точно скорпион,

Пред старшими юлит и гнется он.

В средине – дамы, мотыльки столицы:

На каждой шаль и плащ из-за границы,

Во всем парижский шик, и щегольски

Мелькают меховые башмачки.

Как снег белы, как рак румяны лица.

Но двор отъехал. Время по домам.

К хозяевам, как челноки к пловцам,

Теснясь в морозном северном тумане,

Катят кареты, колымаги, сани.

И вот разъезд. Пустеет все кругом.

Последние расходятся пешком.

Иной в чахотке, кашляет, и все же

Соседу вторит: "Я доволен тоже!

Царя видал, с пажами поболтал,

И мой поклон заметил генерал".

Но чужеземцев кучка там гуляла.

Иной был весь их облик, разговор.

Они прохожих замечали мало,

Но каждый дом приковывал их взор.

Они на стены пристально глядели,

На кровли, на железо и гранит.

На все глядели, будто знать хотели,

Как прочно каждый камень здесь сидит.

И мысль читалась в их глазах унылых:

"Нет, человек его свалить не в силах!"

И десятеро прочь пошли, а там,

На площади, лишь пилигрим остался.

Зловещий взор как бы грозил домам.

Он сжал кулак и вдруг расхохотался,

И, повернувшись к царскому дворцу,

Он на груди скрестил безмолвно руки,

И молния скользнула по лицу.

Угрюмый взгляд был тайной полон муки

И ненависти. Так из-за колонн

На филистимлян встарь глядел Самсон.

Вечерний сумрак на челе суровом

Лежал недвижным гробовым покровом,

И мнилось – ночь, сменяющая день,

Покинув неба горние селенья,

На том лице промедлила мгновенье,

Чтоб над землей свою раскинуть тень.

Невдалеке стоял там и другой,

Но не пришелец из чужого края,

А житель Петербурга молодой.

В тот самый вечер, нищих оделяя,

Встречал их всех приветом братским он,

Расспрашивал про их детей и жен.

Потом, простясь, он на гранит прибрежный

Облокотился и стоял, смотря

На темный город, на дворец царя,

Смотрел не так, как пилигрим мятежный.

Он взоры опускал, издалека

Солдата распознав иль бедняка.

И, полон дум, воздел он к небу руки,

Как бы небесной горестью томим.

Так в бездны ада смотрит херувим,

И зрит народов неповинных муки,

И чувствует, что им страдать века,

Что в безутещной жажде избавленья

Сменяться долго будут поколенья

И что заря свободы не близка.

И часто в снег на берегу канала

Его слеза горячая стекала;

Но бог ведет слезам подобным счет,

И счастье он за каждую пошлет.

Был поздний час. И так они стояли,

Друг другу незнакомы и одни.

Но наконец опомнились они

И долго друг за другом наблюдали.

И подошел к скитальцу тот, другой,

И молвил: "Брат, ты, верно, здесь чужой.

Откуда ты, куда твоя дорога?

Приветствую тебя во имя бога.

Я сын христовой церкви и поляк.

Крест и Погоня – видишь, вот мой знак".

Но тот взглянул, не проронив ни слова,

И прочь пошел, в раздумье погружен.

И вспомнил незнакомца молодого

Лишь поутру, когда тревожный сон

Бежал с его очей. И думал он:

"Зачем ему вчера я не ответил?"

О, если бы его он снова встретил!

Та речь, тот голос был ему знаком.

И образ тот, как тень скользнувший мимо,

Запал так странно в душу пилигрима…

А может быть, все это было сном?

ПАМЯТНИК ПЕТРУ ВЕЛИКОМУ

Шел дождь. Укрывшись под одним плащом,

Стояли двое в сумраке ночном.

Один, гонимый царским произволом,

Сын Запада, безвестный был пришлец;

Другой был русский, вольности певец,

Будивший Север пламенным глаголом.

Хоть встретились немного дней назад,

Но речь вели они, как с братом брат.

Их души вознеслись над всем земным.

Так две скалы, разделены стремниной,

Встречаются под небом голубым,

Клонясь к вершине дружеской вершиной,

И ропот волн вверху не слышен им.

Гость молча озирал Петров колосс,

И русский гений тихо произнес:

"Вершителю столь многих славных дел

Воздвигла монумент Екатерина.

На буцефала медный царь воссел,

И медный конь почуял исполина.

Но хмурит Петр нетерпеливый взор:

Хоть перед ним без края даль открыта,

Гиганту тесен родины простор.

Тогда за глыбой финского гранита

В чужой предел царица шлет баржи,

И вот скала, покорствуя царице,

Идет, переплывает рубежи

И упадает в северной столице.

Тут скакуну в веселье шпоры дал

Венчанный кнутодержец в римской тоге,

И вихрем конь взлетел на пьедестал

И прянул ввысь, над бездной вскинув ноги.

Нет, Марк Аврелий в Риме не таков.

Народа друг, любимец легионов,

Средь подданных не ведал он врагов,

Доносчиков изгнал он и шпионов.

Им был смирен домашний мародер,

Он варварам на Рейне и Пактоле

Сумел не раз кровавый дать отпор,

И вот он с миром едет в Капитолий.

Сулят народам счастье и покой

Его глаза. В них мысли вдохновенье.

Величественно поднятой рукой

Всем гражданам он шлет благословенье.

Другой рукой узду он натянул,

И конь ему покорен своенравный,

И, кажется, восторгов слышен гул:

"Вернулся цезарь, наш отец державный!"

И цезарь едет медленно вперед,

Чтоб одарить улыбкой весь народ.

Скакун косится огненным зрачком

На гордый Рим, ликующий кругом.

И видит он, как люди гостю рады,

Он не сомнет их бешеным скачком,

Он не заставит их просить пощады.

И дети близко могут зреть отца,

И мнится – ждет бессмертье мудреца

И нет ему на том пути преграды.

Царь Петр коня не укротил уздой.

Во весь опор летит скакун литой,

Топча людей, куда-то буйно рвется,

Сметает все, не зная, где предел.

Одним прыжком на край скалы взлетел,

Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.

Но век прошел – стоит он, как стоял.

Так водопад из недр гранитных скал

Исторгнется и, скованный морозом,

Висит над бездной, обратившись в лед.

Но если солнце вольности блеснет

И с запада весна придет к России

Что станет с водопадом тирании?"

СМОТР ВОЙСКА

Есть плац обширный, псарней прозван он,

Там обучают псов для царской своры.

Тот плац еще уборной окрещен,

Там примеряет царь свои уборы,

Чтоб, нарядясь в десятки батарей,

Поклоны принимать от королей.

С утра дворцовый раут предвкушая,

Пред зеркалом кокетка записная

За целый день не скорчит тех гримас,

Какие царь тут сделает за час.

Еще и саранчатником иные

Тот плац зовут, затем что, возмечтав

Опустошить пределы всех держав,

Там саранчу выводит царь России.

Еще тот плац зовут станком хирурга:

По слухам, точит царь на нем ножи,

Чтобы Европу всю из Петербурга

Проткнуть, перерезая рубежи,

В расчете, что смертельной будет рана

И прежде, чем разыщут лекарей,

Он, обескровив шаха и султана,

Прирежет и сармата поскорей.

Еще зовут… но кончить не пора ли?

Плац этот власти смотровым назвали.

Сегодня смотр. На башне десять бьет.

Мороз – колючий. Но толпа густая

Все прибывает, площадь обрамляя,

Как темный берег – чашу светлых вод.

Любого пикой оттеснить готовы

Или нагайкой съездить по лицу,

Как над водою чайки-рыболовы,

Казаки заметались на плацу.

Вот из толпы, как жаба, вылез кто-то,

Хлестнула плеть – и он назад, в болото.