Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

— До чего же вы, мужчины, иногда недогадливы! — Я решила, воспользовавшись представившейся мне возможностью, перевести разговор на другую тему — простую, безобидную, понятную, не требующую от собеседников постоянного нервного напряжения, располагающую к доверию. — Мы, женщины, очень трепетно относимся к некоторым частям нашего тела. Нам кажется, что они очень быстро стареют. Уже в двадцать пять — тридцать лет (и чем дальше, тем больше) мы стыдимся их, потому что сравниваем себя с самими собой — такими, какими мы были раньше: мы помним каждый безвозвратно ушедший год. Поэтому нам не нравится выставлять свое тело напоказ. По крайней мере, большинству из нас, и мне в том числе. Есть, правда, такие женщины, которым все равно: на пляжах такого насмотришься — просто ужас! А им хоть бы что. В лучшем случае вошьют себе пару чурок, чтобы все торчало, и думают, что проблема решена.

— Даже так? — И он засмеялся. Хороший знак. — Лично мне ни одна часть твоего тела не кажется постаревшей. По-моему, у тебя все прекрасно.

"Он немного успокоился, — думала я. — Тревога ушла, подозрения улеглись. После пережитого страха ему это необходимо. Но пройдет некоторое время, он останется один и снова начнет думать, что я знаю то, чего мне не следует знать, то, что должно быть известно только ему и Руиберрису. Он будет вспоминать каждое мое слово, каждый жест. Припомнит, что я покраснела еще до того, как вышла из спальни, и что слишком старалась показать, что ничего не знаю. Справедливо рассудит, что после того, чем мы занимались в его постели, мне должно было быть все равно, в каком виде я перед ним покажусь (какой там, к черту, лифчик! После этого расслабляются и ни о чем таком не думают!). И тогда мои доводы, которые сейчас он принял — просто потому, что они его удивили (ему и в голову раньше не приходило, что женщины могут настолько серьезно относиться к своему внешнему виду, что всегда четко понимают, что можно показать, а что лучше прикрыть, что контролируют даже громкость стонов в постели, что никогда, даже когда, казалось бы, забывают обо всем, не утрачивают стыдливости до конца), — покажутся ему неубедительными. Он снова и снова будет размышлять над тем, что произошло, пытаясь понять, как ему следует поступить: отдалиться от меня медленно и постепенно, или резко порвать со мной, или оставить все, как было, вести себя так, будто ничего не произошло, и наблюдать за мной, контролировать меня, оценивать каждый день, насколько велика опасность, что я его предам. Это очень тяжело — зависеть от кого-то, следить за каждым его шагом, знать, что ты у этого человека в руках, что он может начать тебя шантажировать и в конце концов разрушить твою жизнь. Никто не в силах долго это выносить. Рано или поздно тот, кто находится в подобном положении, начинает искать выход — пробует лгать, запугивать, пробует обмануть, подкупить, договориться и иногда в конце концов решается убить. Последний способ надежнее других, но он же и самый рискованный и самый опасный. А еще он — если можно так сказать — самый длительный: убийца и жертва связаны навек. Мертвец может являться во сне — убийца видит его живым и испытывает облегчение, оттого что все же не совершил ужасного злодеяния, или, наоборот, его охватывает ужас, и он готов совершить убийство еще раз. Нужно быть готовым к тому, что каждую ночь придется видеть это лицо — улыбающееся или хмурое, — эти широко открытые глаза — те, что закрылись много веков назад или позавчера, — что каждую ночь придется слышать голос, которого не слышит уже больше никто, и этот голос будет шептать проклятия или умолять о чем-то, и это не кончится никогда: будет лишь прерываться каждое утро, чтобы следующей ночью начаться вновь. Но все это будет потом, когда убийца будет размышлять над случившимся. Вот тогда-то, возможно, он и пришлет ко мне Руиберриса под каким-нибудь предлогом, чтобы он выпытал у меня, вытянул из меня правду (а может быть, поручение, которое он даст Руиберрису, будет куда страшнее? Может быть, ему будет поручено подыскать посредника, который меня уничтожит? С сегодняшнего дня я тоже не смогу жить спокойно). Но сейчас еще не время думать об этом. Там будет видно, а пока нужно радоваться, что мне удалось отвлечь его, рассеять ненадолго его подозрения, даже немного его повеселить. И нужно уходить. Как можно скорее".

— Спасибо за комплимент, от тебя их не часто услышишь, — улыбнулась я и, потянувшись к нему (какого усилия стоило на этот раз это прежде так легко дававшееся движение!), поцеловала — сомкнутыми сухими (мне очень хотелось пить) губами осторожно провела по его губам (так же, как до этого провела по ним пальцем). Мои губы лишь ласково коснулись его губ. И ничего больше. Ничего больше.

Выйдя из его дома через несколько минут, я задала себе тот же вопрос, что и всегда: доведется ли мне еще когда-нибудь сюда вернуться? Но на этот раз в моем вопросе были не только надежда и желание. К ним примешивались другие чувства, и не знаю, какое из них было сильнее: отвращение, ужас или безысходное отчаяние.

III

Когда один любит, а другой лишь позволяет себя любить и отношения этих людей носят случайный и временный характер, то обычно проявляет инициативу — звонит, предлагает встретиться, — тот, кто любим, а у того, кто любит, есть две возможности, два способа не исчезнуть из жизни любимого, удержаться в ней как можно дольше (хотя в глубине души он понимает, что расставание неизбежно, и вопрос лишь в том, когда оно произойдет). Первый способ самый простой: он может просто ждать, не предпринимая никаких шагов, и надеяться, что его молчание и его отсутствие вдруг обеспокоят другого, вдруг окажутся для него невыносимыми, — люди быстро привыкают к тому, что дарит им судьба, к тому, что у них есть. Второй способ — попытаться просочиться (осторожно, незаметно, пользуясь для этого малейшей возможностью и любым предлогом, завоевывая пространство пядь за пядью) в жизнь любимого человека: звонить ему (не затем, чтобы что-то предложить, — это пока еще категорически запрещено), для того чтобы о чем-то спросить, обратиться за советом или помощью, рассказать о своих проблемах (это объединяет крепче всего), сообщить что-то важное. Нужно стараться как можно чаще напоминать о себе, не становясь при этом навязчивым. Нужно, чтобы любимый знал, что ты в курсе всех его дел, всегда напомнишь ему то, что нужно напомнить, уладишь то, что нужно уладить; нужно, чтобы он слышал, как ты напеваешь неподалеку, чтобы постоянно чувствовал твое присутствие. Нужно, чтобы он привык ко всему этому, и тогда в один прекрасный день, когда не раздастся звонок, который давно стал частью его жизни, он вдруг поймет, что ждет этот звонок, что он ему необходим, и почувствует тревогу — или что-то похожее на одиночество, — подойдет к телефону, поднимет трубку и позвонит сам, под первым попавшимся, самым нелепым, предлогом.

Я не принадлежу к людям этого второго типа — решительным и предприимчивым. Я из тех, кто молчит и ждет. Такие, как я, более чувствительны и в то же время смотрят на вещи более трезво, но именно нас быстрее всего бросают и забывают. Однако после того вечера я начала радоваться, что никогда не делала первого шага, что всегда подчинялась требованиям и соглашалась с предложениями того, кто все еще был для меня Хавьером, но уже начал превращаться в Диаса-Варелу (человека, которого я раньше не знала, о котором мне нечего вспомнить), а потому, если теперь я не буду звонить ему и искать с ним встречи, ему мое поведение не покажется странным и не даст пищи для новых подозрений. И если я не буду делать попыток связаться с ним, это не будет выглядеть так, словно я его избегаю, или что я в нем разочаровалась (если не сказать больше), или словно я боюсь его; не заставит подумать, что я решила прервать с ним всякие отношения, узнав, что по его вине погиб человек, что он организовал убийство своего лучшего друга, даже не будучи уверенным, что эта смерть поможет ему добиться заветной цели — ведь оставалось решить еще одну задачу (самую легкую и самую трудную, от решения которой зависело все): нужно было, чтобы его полюбила та, ради которой он и пошел на преступление. Если я не буду давать о себе знать, рассуждала я, это вовсе не будет означать, что я теперь знаю то, чего раньше не знала, а потому веду себя так, как раньше не вела. Мое молчание меня не выдаст: я и прежде не делала ни шагу первой, я ждала, пока он не вспомнит обо мне и не позовет в свою спальню. И лишь тогда я начинала думать о том, как вести себя и что делать. Любовь — не самое важное, самое важное — это ее ожидание.

Когда Диас-Варела рассказывал мне о полковнике Шабере, я думала о Десверне. Думала, что мертвые должны оставаться мертвыми, потому что факт их смерти зафиксирован и стал достоянием истории. О нем рассказано неоднократно и во всех подробностях, так что когда мертвые вдруг возвращаются, то их возвращение не может быть расценено иначе как вторжение в жизнь других людей. Оживший мертвец — это попытка нарушить установившийся порядок, а его нарушать нельзя, и мир продолжает жить так, словно ожившего мертвеца в нем нет. То, что Луиса никак не может забыть мужа, что он (или ее воспоминание о нем) до сих пор присутствует в ее жизни, что для нее он до сих пор жив (для нее, но не для того, кто очень давно ждал его смерти, ждал, пока он уйдет с дороги), наверное, тоже казалось Диасу — Вареле попыткой нарушить тот порядок, который установился в мире после гибели Десверна. Десверн для него был чем-то вроде полковника Шабера, только последний явился живой и со страшными шрамами, после того как его давно все забыли, и его возвращение было досадной помехой даже для времени, которое он, вопреки законам мироздания, пытался повернуть вспять, а Десверн умер, но дух его никак не мог уйти: ему не давала сделать этого жена, потому что она никак не могла справиться с болью утраты и все удерживала его (еще чуть-чуть, еще немного!), уже зная, что наступит ужасный день, когда она не сможет вспомнить его лица или когда его лицо навсегда станет в ее памяти таким, как на одной из бесчисленных фотографий, на которые она будет часто смотреть — иногда с глупой улыбкой, иногда со слезами на глазах и всегда украдкой, втайне от других.