Золотая змея. Голодные собаки - Сиро Алегрия

Вскоре Ванка, послушная зову жизни, родила с полдюжины щенков. Инстинкт научил ее материнским обязанностям. Четверых щенков у нее отняли и положили рядом с недавно родившимися ягнятами, а оставшихся она вскормила сама. У них была шелковистая шерстка, и они походили на пушистые комочки. Щенки росли, в положенный срок научились бегать, лаять и стеречь стадо. Спрос на пастушьих собак был велик, а Симон не мог прокормить целую свору, и потому он их продавал или обменивал на овец.

Так бывало каждый раз: из выводка Симон оставлял себе не больше двух собак. Щенки, которых кормила их мать, не так привязывались к овцам, как остальные, и Симон обычно спрашивал покупателя: «Вам для овец или для чего другого?» И тот отвечал: «Мне — чтобы дом сторожить», или: «Лошадей и коров стеречь». Именно так ответил пастух Мануэль Риос. И Симон отдал ему, как обычно, одну из собак, вскормленных собственной матерью, — такая могла стеречь не только овец. И спустя некоторое время Мануэль говорил, что Острозубый научился управляться с коровами и ухитряется выгонять из зарослей даже самых диких. Однажды, на переправе через Мараньон, корове-вожаку вздумалось повернуть назад. Это может привести к беде: стадо идет за вожаком, а как только оно окажется на земле, его уже никакими силами не загонишь снова в воду, тогда приходится переправлять коров на плоту.

Мануэль, который вместе с другими погонщиками наблюдал с берега за стадом, крикнул: «Эй, Острозубый, перегони их на другую сторону!»

Никто не думал, что собака поняла приказ, но она бросилась в воду, подплыла к вожаку и вцепилась ему в морду. Вода прибывала, течение было сильным, но собака все же заставила корову плыть в другую сторону. Мануэль криками подбадривал Острозубого. Посредине реки вздымались высокие волны, но корове-вожаку, за которой послушно следовало стадо, пришлось плыть к берегу. Собака отпустила ее только тогда, когда коровье вымя коснулось земли. Вожак вышел на берег, а за ним все стадо. Мануэль чуть не плакал. Когда он рассказывал об этом подвиге, ему не верили. Он призывал в свидетели погонщиков, которые тоже были там, и в заключение говорил:

— А вы думали, это простая собака? Как бы не так!

Умных псов было много, но им не всегда везло: в горах жизнь жестокая. Иногда они попадали в настоящую беду. Так было, например, с Маузером. Его хозяин, Хильберто Моран, взрывал скалы, чтобы проложить дорогу. Желая щегольнуть храбростью, он прикуривал от зажженного фитиля, и когда все убегали в укрытие, склонялся над ямкой, где лежал дымящийся фитиль. Так было и на этот раз. Но вот дон Хильберто отошел, а Маузер, который раньше ничего подобного не видел, решил обнюхать ямку, чтобы узнать, что же там внутри. Напрасно его звали и пеоны, и сам хозяин, укрывшиеся за камнями. Маузер упорно наблюдал за дымком, который струился из скалы. Все произошло мгновенно, — смерть в этих диких местах почти всегда дело нескольких секунд. Скала разлетелась на тысячи кусков, а с ней и Маузер. Эхо долго разносило грохот взрыва. А потом уже только воронка напоминала о скале, да несколько капель крови еще виднелось час-другой на опустевшем клочке земли.

Пес Темный тоже кончил плохо. Он охранял дом Симона. Однажды мимо ехал на своем черном муле дон Сиприано Рамирес из Паукара, которому принадлежал тот самый большой долг. За хозяином бежал Рафлес — желтая собака внушительного вида. Темный осмелился зарычать. Рафлес одним ударом опрокинул его на землю и оскалил клыки. Темный понял свою ошибку, запросил пощады и вытянулся на земле, задрав лапы. Но Рафлес не пощадил и мигом разорвал ему глотку.

Со временем обязанности Темного перешли к Шапре. Эта кличка досталась псу из-за спутанной курчавой шерсти: у индейцев-кечуа слово «шапра» значит «лохматый». Пес лаял изо всех сил, бегая вокруг жилья, но как только появлялся Рафлес, хозяева старались охладить его пыл.

Отомстил за Темного Чути́н. Было это так: Обдулио, сын дона Сиприано, попросил собаку у Симона Роблеса. Ему дали щенка, и он назвал его Чуто (по-индейски — «проказник»). Песик был маленький, без родословной — не то что надменные и родовитые собаки из большого дома. Чтобы имя звучало поласковей, щенка стали звать Чутин. Юный хозяин сильно к нему привязался. Все полюбили Чутина, и недаром: он превзошел остальных собак во всем. Вот уж поистине — «последние станут первыми». Злые породистые псы то и дело пускали в ход зубы и, озверев от крови, без нужды терзали скотину. А Чутина слушались даже коровы, хотя он только лаял, слегка покусывал их и всегда был неутомим, ловок и приветлив. Кроме того, он научился охотиться за куропатками. Вместе с десятилетним Обдулио они устраивали в окрестностях настоящие облавы. Эта охота требует особой ловкости. Куропатка выныривает внезапно из-под самых ног охотника и летит с отчаянным писком, почти касаясь земли. Говорят, что куропатки могут взлететь три раза: первый раз они летят довольно долго, второй — поменьше, в третий раз — совсем мало, а потом уже только бегут. Но это выдумка, на самом деле они взлетают и четыре раза, и сколько понадобится. Собака бежит за намеченной жертвой, и когда та опустится, снова ее поднимает, и так до тех пор, пока птица не выбьется из сил. Тогда ее можно поймать. Не все собаки это умеют — тут нужна быстрота. Чутин умел. Вначале он считал, что добыча предназначена ему, но затем научился отдавать птицу хозяину и покорно глядел, как она исчезает в мешке, а потом получал из рук кухарки добрую порцию лапок.

Смело встречал Чутин и неистовство непогоды. Когда шел дождь или дул сильный ветер, собаки-аристократы дрожали от холода где-нибудь в уголке. А Чутин с веселым лаем резвился под дождем. Ему нравились и натиск бури, и вой ветра.

Дон Сиприано любил Чутина и всегда оставлял для него кости. А когда другие собаки, ревнуя, пытались напасть на его любимца, хозяин хватал хлыст, висевший у дверей кабинета, — им он наказывал не только собак, но и пеонов, которые боялись его еще сильней, чем собаки. Да, Чутина все уважали куда больше, чем собачью аристократию. Так отомстил он за Темного — ведь к аристократии принадлежал и свирепый Рафлес.

* * *

Наступило время, когда у Симона Роблеса стало очень много овец, и ему понадобились новые пастухи. Антуке тоже пришлось заняться отарой — девочка уже подросла, хотя еще не могла обойтись без помощи Висенты.

Симон Роблес сказал:

— Из следующего помета двух собак оставим себе.

Оставили Тощего и Косматого. Симон сам дал им клички, — он ведь не только играл на флейте и барабане, но и придумывал имена и рассказывал разные истории. Для животных и для соседей он выискивал самые невероятные прозвища. Одну ветреную девушку он прозвал «Пастушкой без стада», а слабого паренька с хриплым басом — «Гром натощак»; худая лошадь была у него «Рассеки ветер», бесплодная курица — «Снеси воздух». Он любил повторять эти смешные прозвища и часто седлал коня. Рассеки ветер и не позволял жене зарезать курицу. Снеси воздух. Выбирая клички для собак, он сказал как-то:

— Был однажды случай: завела старушка двух псов. Одного звали Тощий, а другого — Косматый. И вот старушка с собаками ушла из дому, а к ней залез вор и спрятался под кроватью. Вечером хозяйка вернулась, собралась спать. А вор лежит молчком и ждет — старушка уснет, он ее и задушит, а сам заберет ключи от ящика с деньгами. Собаки и не почуют. Тут старушка нагнулась достать горшок и видит чьи-то ноги. Все старухи мудрые, и эта была мудрая. И вот она стала охать, как будто так, про себя: «До чего ж я старая, старая да слабая, одни кости да космы». И все стонет и повторяет: «Кости да космы, совсем тощая да косматая. Тощая да косматая, тощая да косматая!» Услышали ее собаки и примчались. Она им показала — «куси!», они и бросились на вора да так его отделали, только клочья летели. Вот почему хорошо назвать собак Тощий и Косматый.

Рассказ понравился, клички — тоже, только живая и сметливая Антука спросила отца:

— Как же это старушка угадала, что будет, и нарочно так назвала собак?

Симон Роблес ответил:

— Она их назвала случайно, а потом подучилось, что имена выручили. Вот и все.

Тимотео, рискуя обидеть отца, сказал:

— Старуха-то была глуповата, раз она дверей не запирала. Правда, если б дверь заперли, собаки не смогли бы войти, когда она их звала. А раз собаки не почуяли вора, значит, и они глупые…

Очарование рассказа исчезло. Даже в беседу у очага, где все дышит простотою, может вмешаться неумолимая и скучная логика. Но Симон Роблес ответил так, как ответил бы и более опытный рассказчик:

— Сказка — сказка и есть.

А значило это, что такие истории надо принимать со всей их небывальщиной, забывая о здравом смысле; в жизни тоже не все связно.

Хуана прервала молчание.

— Тут не разберешься, — поучительно сказала она, — словно спутанный моток, концов не найти.