Лгунья - Валери Виндзор

— А ты сколько решалась?

— Я вообще ничего не решала, — сказала я. — Все получилось само собой.

Но, произнеся эти слова, я поняла, что говорю неправду. Я решалась на это в течение многих лет.

— У них были странные отношения, — сказал Гастон. — Крис делала все, что велит Мэл. Я никогда не мог понять, что она в нем нашла.

— Он сейчас в городе, я с ним разговаривала.

— А он знает, кто ты? — спросил Гастон.

— Думаю, да, знает. Он на это намекнул.

Я рассказала о нашей последней встрече с Мэлом.

— Ты поаккуратней, — сказал Гастон. — Не доверяй ему. — Он снял у меня с живота сухой листок. — Если он сможет в своих интересах воспользоваться тем, что о тебе знает, он обязательно это сделает.

Вдруг я почувствовала, что голос перестал меня слушаться. Только я начала говорить, как тут же разревелась.

— Я совсем запуталась, — прогундосила я.

Он обнял меня за плечи и стал качать и баюкать, пока не прошел страх.

Вернулись мы раздельно. Я пробралась через автостоянку к оранжерее и долго там сидела, а у меня за спиной безымянный пес замер навеки, вонзив клыки в горло кабану. Я поднесла к лицу руки: они до сих пор пахли Гастоном. Втянула запах. Прислонилась спиной к стеклу. Подумала: удивляет ли меня мой поступок?

Нет, не удивлял.

Я рассказала себе о кафе «Акрополис», в качестве теста, но сказка потеряла всю свою колдовскую силу. Она показалась тривиальной и устаревшей. Я знала, что делаю, и делала это со спокойной душой. Удивляло другое: я вдруг поняла, что потратила на Тони шестнадцать лет и ни разу не испытала ничего подобного. В голове у меня наконец-то закрылась дверь, которую, как мне казалось, навсегда заклинило в открытом положении. Закрылась легко и прочно, с финальным щелчком замка.

Когда я открыла глаза, на меня в окно смотрел дядя Ксавьер.

— Ты что тут делаешь? — заворчал он, стуча пальцем по стеклу, чтобы привлечь мое внимание. — Ты не заболела?

— Нет.

Он не поверил. Вошел и пощупал мне лоб.

— А что это у тебя с глазами? — спросил он с негодованием, обвиняя меня в том, что я плакала. — Посмотри на себя. Посмотри, что ты сотворила с лицом. Разве ты несчастна? Что стряслось? Тебе тут не нравится?

— Ну что вы, конечно, нравится.

— Так чего же ты плачешь, а? Дурные вести?

Я покачала головой.

— Значит, ты сидишь тут и плачешь без причины, а? Какая глупышка. Понапрасну тратишь хорошие слезы.

Я засмеялась.

— Так-то лучше. — Он сел рядом. — Ну, рассказывай. Опять тот парень?

— Нет, — сказала я. — Нет, просто мне стало грустно.

— Почему?

— Потому что все кончается.

— Что? Что кончается-то? Ничего не кончается.

Он сидел рядом и молчал за компанию.

— Все-таки что вам сказали в больнице? — спросила я.

— Ой, да что говорят в больницах, — фыркнул он. — Умеренность. Много не есть, не пить, не чувствовать. — Он зашелся от смеха. — Доктора! Да что они вообще понимают!

Без всякой видимой причины слезы опять побежали у меня по щекам. (Очередная ложь: я отлично знала причину).

— Простите, — сказала я. — Не знаю, что со мной такое.

— А я знаю. Знаю, что с тобой, — у него наготове было победоносно простое решение. — Ты ничего не ешь. Ты не завтракала. Если не есть, конечно, будешь плакать. У тебя понизился уровень сахара в крови. Я-то знаю. Уж в таких вещах я как-никак разбираюсь.

Он привел меня на кухню.

— Эта моя глупая племяшка ничего не ест, — сказал он и усадил меня на стул. — Сиди, — скомандовал он. — Ешь. Франсуаза, приготовь кузине кофе.

Я попыталась было сама, но он не пустил.

На другом конце стола Гастон чистил яблоко. Он поднял глаза. Наши взгляды скользнули мимо, едва коснувшись друг друга.

— Доброе утро, — вежливо поздоровался он.

Я сдержанно ответила тем же:

— Доброе утро.

Так начался новый обман.

У нас это отлично получалось, просто на удивление. По сравнению с ещё большим обманом вам, вероятно, вовсе не покажется столь удивительным, что я так умело вела эту игру, но меня это удивляло. Я и не подозревала в себе такие таланты. Это все-таки совсем другое. Это вам не уловки, не отговорки, не просто неумение определить, что есть правда, когда перед тобой нагромождается такое количество непреложных истин, что не знаешь, какую из них выбрать. Это сильно отличается от пассивного принятия истин других людей, чтобы не мучиться в поисках собственной. Это был прямой, кристально честный обман.

— Ну, какие у тебя на сегодня планы? — спросил дядя Ксавьер Гастона.

Гастон пожал плечами. Планов у него не было.

Зато у дяди Ксавьера были. Мари-Кристин расстроена, следовательно, её нужно немедленно развеселить.

— Тебе нужно проветриться, — сказал он. — Я бы сам тебя свозил куда-нибудь, да у меня на вечер намечено несколько деловых встреч. Банк, адвокаты, скучные люди.

Он сказал, что Гастон единственный из всех свободен, так что пусть он мною и займется.

— Да нет, зачем, — запротестовала я, прекрасно зная, что при малейшем сопротивлении дядя Ксавьер превратится в напористый торнадо.

— Не нет, а да, — бушевал он. — Не спорь. Все решено. Кто тебя вообще спрашивает? Гуляй весь день. Развлекайся. Хватит с меня твоих глупостей. Ешь побольше хлеба.

Так что я улыбнулась и хладнокровно сказала Гастону:

— Если у вас какие-то другие дела…

— Нет, — невозмутимо ответил он. — Никаких. Меня это устраивает.

Я обратилась к Франсуазе:

— А ты? Поедешь с нами? — Вопрос абсолютно безопасный. Я знала, что сегодня её черед водить экскурсии. Она покачала головой. — Как жаль, сказала я без капли жалости.

— Тогда через полчаса, да? — спросил Гастон, отодвигая стул.

— Хорошо.

Я даже не надеялась на такую удачу. Щеки у меня болели от сдерживаемого смеха. Всю дорогу до ворот, сидя рядом с ним в нанятой незадолго машине, я боролась со смехом.

Он был в джинсах и выгоревшей синей рубашке. Я помню каждую деталь. Рукава были закатаны. Я не могла отвести от него глаз: от его кистей, спокойно лежавших на руле, от его коротких, сильных рук, от его профиля. Он смущался. Я улыбалась, как идиотка, во всю широту щек, меня распирало от неудержимого счастья.

— Куда мы едем? — спросила я.

Отъехав на пару миль от городка, он свернул на лесную дорогу, и мы ехали, пока нас не скрыла густая тень дубов.

— Хочешь пройтись? — спросил он.

Мне было все равно, что делать, лишь бы с ним вместе. Мы уходили все дальше и дальше в чащу, и как-то довольно неестественно, смущаясь, перекидывались фразами, как будто до сих пор не знали, о чем говорить, да, в общем, так и было. А потом уже легче, естественнее, легли, обнявшись, в прохладную траву под деревьями. По большей части мы просто смотрели друг на друга, словно где-то на наших лицах или телах содержалось письменное объяснение того, что с нами происходит. Иногда ложились рядом на спины и глядели вверх, сквозь калейдоскоп многослойной листвы, и глупо улыбались. Иногда ложились лицом друг к другу и крепко обнимались, и тогда мир вокруг нас растворялся, дробился на мелкие осколки, словно и свет, и небо, и земля уходили за край сновидения, и единственной реальностью, единственной истиной был поток тепла между его ртом и моим.

Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минералки и сока.

— Завтра, — сказал Гастон, — возьмем с собой питье и лед.

Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он — плод моего воображения.

— Ну как, развеселилась? — спросил дядя Ксавьер, когда мы вернулись. Я вся сияла от солнца и счастья, и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, вопиюще бросалось в глаза. Дядя Ксавьер победоносно произнес: — Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.

— Мы подумываем завтра прогуляться до Горгеса, — небрежно бросила я.

Он кивнул.

— Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.

За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была очень холодна. Внешне я продолжала обсуждать с Tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед кончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавьером и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.