Лгунья - Валери Виндзор

— Пойду поплаваю, — сказала я.

Я широко шагала, волосы трепал ветер. Птицы на ветках вдоль каменной тропы были молчаливы и неподвижны, словно их придавило зноем. Цикады молчали. Пара куцых, полумертвых от жажды бабочек утомленно цеплялись за цветки чертополоха.

Потом я услышала всплеск. Кто-то насвистывал. Я подумала, может, дядя Ксавьер вернулся из больницы и пришел окунуться в каменный бассейн, и завернув за угол, на какой-то момент я действительно подумала, что человек, которого я вижу, человек, стоявший на валуне спиной ко мне, совершенно голый, это дядя Ксавьер. Его короткие, мускулистые ноги густо поросли волосами, и стоя в моем бассейне, он больше всего напоминал сатира получеловека, полузверя. Но это был отнюдь не дядя Ксавьер. Это был кто-то другой. Он набирал воду в ладони и лил на голову. Она шлепалась ему на плечи. Он был очень загорелым. Он запрокидывал голову и тряс ею, как седеющий лев, пришедший к водопою в знойный полдень.

Я стояла над нависшим утесом и наблюдала за нарушителем, вторгшимся в мои владения. Он оглянулся. Я застала его врасплох. Мы стояли и пялились друг на друга. Он не прикрылся. Просто стоял. Я ударилась в панику. Повернулась и помчалась прочь, глаза мне застилал гнев. Да как он осмелился! Кто он? Дядя Ксавьер, дядя Ксавьер, где вы? На нашу территорию вторгся посторонний, посторонний в моем каменном бассейне! Сделайте что-нибудь! Избавьтесь от него. Прогоните. Но пока я добежала до конца тропы, спотыкаясь о камни, я вспомнила, что дяди Ксавьера сейчас нет. И мне нестерпимо захотелось снова увидеть этого человека, убедиться, что он мне не привиделся.

— Что за спешка? — спросила Селеста, когда я влетела во двор замка. Ты куда? — Но даже если бы у меня был ответ, я не смогла бы ответить: сбилось дыхание.

Я бегом пересекла лужайку. За стеной кухни была протоптана узкая тропинка, ведущая вверх, к самой вершине утеса, где росла ежевика, ракитник и можжевельник. Я карабкалась, скользя по камням. Пока добралась доверху, выдохлась, кололо в боку, вернулась привычная боль в ногах, но я лезла и лезла, боясь, что если не поспешу, человек уйдет. Ветки хлестали меня по лицу и рукам. Царапины на ногах кровоточили, но я упорно лезла дальше. В самом конце, где утес нависает над ручьем, где крошится известняк, я бросилась на живот и свесилась, глядя вниз.

Он был ещё там. Не знаю, какое я чувство испытала, облегчение или ещё больший гнев. Он стоял на большом валуне, глядя на свое отражение в воде. Потом потянулся, хрюкнув от удовольствия. Темные волосы на груди сужались к животу, образуя влажную букву «V», потом снова расширялись, переходя в более бледный, бронзовый кустик волос на лобке. Он согнул колени и сел в воду, там, где поглубже. Над ним вспыхнула радуга брызг, и вдруг до меня дошло, что за чувство во мне пробудилось. Нет, не гнев. Вожделение. Я легла на спину в заросли порыжевшей травы, закрыла глаза, и позволила фантазиям завладеть моим воображением. В этих фантазиях присутствовали нежные пальцы и влажные губы. И такое мы вытворяли с этим человеком, который пришел к моему водопаду, что в конце концов солнце взорвалось у меня в голове и пронзило насквозь тело, которое корчилось и вздрагивало в одиночестве на вершине утеса. Но это слишком личное. Это только между ним и мною. Я не желаю писать об этом.

Однажды давным-давно — я, пожалуй, начну ещё разок — однажды давным-давно жили-были две сестры. Их, конечно, должно было быть три, но было только две. А почему — не скажу, не знаю. И были они удивительно похожи, эти сестры. Обе служили секретаршами и обе убегали. Одна сестра постоянно удивляла, а вторая удивлялась. Жили они в густом, дремучем лесу, как это обычно бывает с сестрами. Если кто-то пытался приблизиться к ним, найти тропу среди зарослей, они пускали в ход свои убийственные мечты.

Но дело в том, что во всех известных мне сказках кто-нибудь находил-таки эту тропу, так или иначе. И какое бы обличие он ни принимал в начале, в конце он непременно оборачивался принцем. Не знаю, есть ли способ от него укрыться. Все сказки обязательно кончаются именно этим. Так должно случиться.

Когда я открыла глаза и снова перевернулась на живот, золотистый человек исчез. Я не удивилась. Я уже начала подозревать, что он просто пригрезился мне, — перегрелась на солнышке.

Селеста лежала в шезлонге, когда я спустилась по тропинке с утеса.

— Где ты все бродишь? — спросила она. — Посиди, поболтай со мной минут десять, пока не началась экскурсия. Мне скучно.

— Прости. Я иду поплавать, — сказала я.

— Как, опять? — в голосе у неё слышалось легкое недоверие.

— Мне надо остыть, — объяснила я.

Было уже довольно поздно, когда я добрела до дому. Волосы у меня высохли на ветру и напоминали клок сена, лицо и руки — малиновые от солнечного ожога.

— Ah, mon Dieu![91] — воскликнула Селеста, пришедшая забрать выручку к будке у ворот. — Что ты с собой сделала? — она с неодобрением разглядывала длинные царапины у меня на ногах. — Первый раз вижу такую беспечность. Тебе что, совсем плевать на то, как ты выглядишь?

— У меня отпуск, — резко ответила я. Но, честно говоря, меня поразила её проницательность. Я и в самом деле была беспечной по отношению к себе. Да, за мной всегда такое водилось.

Наверху в своей комнате я критически изучила себя в крапчатом зеркале, где всплывали и тонули мои многочисленные отражения. Я увидела загорелую молодую женщину. Ее тугая, покрытая шрамами кожа была усеяна веснушками, а может, это были отслоившиеся чешуйки серебра в зеркале. Бедная, старая, толстая, глупая, инертная Маргарет Дэвисон пряталась где-то там, я и теперь, если хорошенько постараться, могла заставить её образ всплыть на поверхность, но удержать её надолго было трудно. Она была слишком нереальна, эта раздувшаяся утопленница, которую я поднимала со дна, её слишком тянуло обратно, в гущу водорослей. Как только она исчезала, женщина со шрамами снова появлялась в зеркале. Я начинала её узнавать. Я все лучше и лучше её узнавала.

Я вымыла голову и приняла ванну. Почистила вечно грязные ногти. Высушила волосы феном Крис и заколола их на затылке, несколько прядей сразу выбились и упали на плечи. Пора было прекращать наказывать свое тело за то, что оно пробудило к жизни Маргарет Дэвисон, потому что её больше нет. Все. Проблема только в том, что многолетние привычки сидят в нас слишком крепко, их трудно ломать. Уже на третьем ногте мне наскучил утомительный и неприятный процесс маникюра. С какой стороны ни взгляни, мало что может сравниться с ним по скуке.

Я надела шелковое платье Крис, короткое, в котором ноги почти полностью открыты, и туфли на каблуке. Надушилась какими-то страшно дорогими духами, которые, наряду с уймой других экстравагантных вещей, купила при помощи своей новой кредитной карточки. Даже подумала, не воспользоваться ли косметикой.

— Погляди на меня! — сказала я. Странное дело, но, по-моему, я обращалась к Тони. Хотела, чтобы он меня увидел в элегантном платье, с худощавым, покрытым шрамами лицом и тремя наманикюренными ногтями. Хотела, чтобы он увидел меня в этой просторной комнате с её обветшалой красотой в крыле эпохи Ренессанса средневекового французского замка. — Вот видишь! победоносно сказала я, словно мне наконец удалось что-то ему доказать.

Миновало несколько веков с тех пор, как я последний раз надевала туфли на каблуках. Я споткнулась о складку ковра за дверью моей комнаты. Мне пришлось спускаться по лестнице осторожно и вдумчиво, цепляясь за перила. Первой увидела меня Селеста.

— Боже мой, — сказала она. — Что ты с собой сделала?

Я холодно ей улыбнулась и прошествовала в кухню. Дядя Ксавьер открывал бутылку вина. Tante Матильда выкладывала на стол хлеб. Франсуаза что-то помешивала у плиты. И кроме детей, там был ещё один человек: человек, которого издалека, в первый момент, легко было по ошибке принять за дядю Ксавьера; человек, чье короткое, квадратное тело стало причиной моих столь могучих эротических фантазий в сводящей с ума жаре полудня, что при виде него определенные мускулы у меня вздрогнули, откликаясь.

— Мари-Кристин, — восторженно завопил дядя Ксавьер, и лицо его вспыхнуло от радости при виде меня. — Смотри-ка! — он излучал веселое волнение. — Смотри, кто здесь!

Что было делать? Я почувствовала, как яркий румянец заливает мне лицо и шею. Ладони стали влажными, а в горле пересохло.

Странно усмехнувшись, Tante Матильда сказала:

— Ты что, не узнаешь его?

Конечно, я его узнала. Узнала мгновенно. Всем телом узнала.

Дядя Ксавьер засмеялся над столь абсурдной мыслью:

— Как так не узнает? Собственного дядю? Разумеется, она его узнала.

Собственного дядю? Это было одно из тех мгновений, которые тянутся так долго, что начинаешь удивляться, почему остальные не замечают столь неестественного поведения времени. Ну да, конечно, это мой дядя. Кто же еще? Он был лет на десять моложе дяди Ксавьера, но сходство было несомненным. Мгновение тянулось и тянулось. У меня было в запасе целое столетие, чтобы рассмотреть все возможные варианты дальнейшего поведения и отвергнуть их один за другим. У меня было время понять, что я оказалась до смешного не подготовлена к одной единственной вещи, к которой готовилась, казалось, всю жизнь. Теперь в любую секунду кто-нибудь обязательно это скажет. Заглянет, наконец, мне в глаза и скажет это. Я вдруг задрожала от возбуждения. Я хотела, чтобы это произошло. Я была готова. Я ждала: нервы напряжены, поза как у бегуна на старте. Но ничего не происходило. Время тянулось. В конце концов, этот человек — дядя Гастон — протянул ко мне руку. Я автоматически пожала её. Потом его лицо приблизилось, принимая угрожающие размеры, пока мы целовались: правая щека, левая щека, правая щека.