А жизнь одна... - Иван Папуловский

В последний раз Ивар встретился с Михкелем на хуторе неподалеку от Тарту.

— Может, и ты со мной? — спросил Ивар.

— Я командир. Мне назад пути нет, — ответил Михкель. — Вдвоем пропадем. А так, если кто узнает, в крайности, все вали на меня. Мне до конца драться. Потом — на Запад. Может, на новой войне встретимся.

Надвинув на глаза кепку, он молча пожал руку Ивару, оставшемуся в бункере, вырытом под конюшней, и дважды стукнул по потолку стволом автомата.

— Через час проводите брата, — приказал он кому-то наверху.

Ивар благополучно добрался до города и сел в поезд. Через неделю ему принесли пустой конверт с еле заметным карандашным крестиком, нарисованным внутри: Михкель взят чекистами…

Теперь-то Ивар знает, кто виноват в гибели брата. Жаль, что не удалось уничтожить тогда, в сорок первом. Когда еще новая война… В тот первый вечер, на дне рождения жены Гуннара, Ивар заметил, что полковник присматривается к нему. Присматривается, что-то вспоминает… Был бы случай пристукнуть без риска — пристукнул бы. Но рисковать очертя голову — нет! Что ж, финал не так уж плох. Теперь таиться нечего, закон оберегает от новых бед. А расчет — расчет впереди.

Жаль, конечно, налаженной жизни. Жаль расставаться и с женой. Хороша была Вальве. Удобна: кроме развлечений, тряпок, кино, ее ничто не интересовало. Спокойно можно было жить.

Кто бы подумал, что и она заговорит, как все эти коммунисты: «Как ты мог так лгать? Как я могу теперь с тобой жить?!»

«Да ну ее ко всем дьяволам! Не нужен мне в доме соглядатай. Мало ли других баб на свете!..»

Все-таки на душе было скверно. Так удачно он, Ивар-Освальд, приспособился к обстоятельствам, так вошел в роль, что порой и забывал о своем тайном, заветном.

Много лет ждал посланцев «оттуда»: должен же был уцелеть, добраться на Запад кто-то из прежних соратников. Но пока никого не было. Рано или поздно должны дойти…

Темнота густо накрыла притихшую землю, и огни одинокой машины, мягко скользившей по накатанной грунтовой дороге, то ныряли в перелесок, то вдруг вырывались из-за пригорка, осветив полнеба. По ровному ходу «Волги» можно было судить, насколько тверда рука ее хозяина, спокоен его дух.

На окраине маленькой эстонской деревушки, у развилки двух расходящихся в разные стороны дорог, на высоком пригорке стоит двухметровый скромный обелиск, огороженный незатейливой железной оградкой. Последнее пристанище, место вечного покоя молоденькой катриской учительницы.

Много лет назад, проезжая здесь по делам журналистским, я вышел из машины, приблизился к оградке — тогда она была еще деревянной, а вместо обелиска на могиле стояла обтянутая красной тканью узкая коническая тумба с вырезанной из жести пятиконечной звездой.

«Здесь покоится прах первой пионервожатой катриской начальной школы Эрики Паю, зверски замученной фашистами в 1941 году», — гласила надпись.

Захотелось узнать, живы ли родные Эрики Паю. Мальчишка, пробегавший мимо, остановился, похлопал синими глазами, махнул рукой под горку:

— Вон в этом доме, у самого ручья, мать ее живет… только она старая очень!..

В приземистой крестьянской избушке было чисто и прохладно, несмотря на жаркий летний день. Хелене Паю, закутанная в черный платок с длинными кистями, внимательно оглядела меня, пригласила в комнаты.

— Про Эрику хотите знать? Фотографии? Как же, вот, пожалуйста. Немного, но есть…

Через десять лет новые события и новые факты заставили меня вернуться к этой истории. Тогда я долго думал, как закончить повествование: оставить так, как есть, как случилось в действительности, приписав лишь от себя мысли Сиреля-Укка?

Да, Освальд все еще гулял на свободе, хотя и был снят с руководящих постов. Больше того, находились люди, готовые простить его: одни — за давностью лет, другие — за то, что хорошо работал.

— Не может этого быть! — убежденно сказал мне один мой товарищ, прочитав рукопись. — Не дураки же у нас сидят в следственных органах! Или Освальд действительно не преступник, или он должен понести более суровое наказание.

Пришлось оправдываться. Пришлось доказывать, что следственные органы сделали все, что могли. Но жизнь гораздо сложнее книг с благополучным концом. Непреложен закон подлинного правосудия: невиновный да не будет наказан, а коль виновен — это надо доказать без малейших оговорок и натяжек. Тут личные догадки и эмоции к делу не пришьешь.

Но кто сказал, что нужных доказательств так и не будет?!

Пока я, по свежим следам, обдумывал конец своей повести, те, с кого писались ее персонажи, продолжали жить и действовать.

Был день, когда проснулся задолго до рассвета наш старый знакомый Гуннар Суйтс, прославленный председатель знаменитого во всей Эстонии колхоза «Партизан». Оделся, наскоро умылся, вышел во двор, завел машину. Махнул прощально рукой жене, прижавшейся лицом к оконному стеклу…

Ночь была дождливой. Из-под колес бешено мчавшейся «Волги» летели серые брызги.

…Гендрик Петрович Купер удивленно вглядывается в лицо раннего гостя.

— Проходи, садись… я сейчас что-нибудь натяну на плечи.

Едва светало. На массивном диване с высокими валиками сладко потягивался разбуженный рыжий кот. На письменном столе белели оставленные с вечера бумаги — хозяин, судя по всему, трудился допоздна.

Гуннар сел в кресло у стола. Гендрик Петрович — на диване.

— Значит, ты с самого начала был убежден, что Освальд… Укк — зверь, фашист, враг… и все прочее?

— Предполагал. — Купер пожал плечами. — Что-нибудь новое? Или так, опять сомнения одолели? Хочешь кофе — я сейчас сварю.

— Кофе? К черту кофе! Едем со мной!

— Куда едем?

— Может, и правда, новое. Верный товарищ зовет. — Гуннар усмехнулся.

— Ну ладно, ехать так ехать! — согласился Купер. — Таинственность напускаешь? Удивить хочешь? Что ж, не возражаю.

…Неподалеку от нынешнего Нарвского моря, облокотившись о кузов «Москвича», ждал Гендрика Петровича и Гуннара тот самый следователь по особо важным делам, который когда-то начинал службу в отделе полковника Купера, а потом вел дело Освальда Сиреля-Укка, еще моложавый и полный сил.

— Ну вот и прибыли наконец, — сказал он, поздоровавшись. — Все-таки, товарищ полковник, сказывается ваша школа. Не мог я поверить, что интуиция вас подвела. Никак не мог. А теперь вот подумал: обидно вам было бы не присутствовать при завершении дела, вами начатого. А председателю наша наука тоже на пользу. Выруливайте за мной!

Машины въехали в старинный парк и остановились перед небольшим флигелем, стоявшим на берегу полузаросшего пруда. Их встретили две женщины. Одна из них почти старуха, другой, пожалуй, лишь под сорок.

— Жили с дочерью во-он там, в усадьбе, — теперь там Дом культуры, — рассказывала старшая. — В сорок первом, помню, полонили нас немцы да пошли дальше, на Кингисепп. Стали у нас хозяйничать наши, русские полицаи, а потом пришли белые эстонцы. Так вот этот самый Ивар, — она показала на фотографию Сиреля-Укка, лежавшую на столе, — перед своим дружком, похвалялся, что задал, дескать, перцу красным. Все жалел, что какую-то пионервожатую не оставил на ночку себе: уж больно красивая была. И еще про такое всякое, гад проклятый. Бывало, умывается во дворе, у колодца, и петушится перед приятелем…

— Хорошо, бабушка, — нетерпеливо перебил ее следователь, — вы поближе к делу.

— К делу? — машинально переспросила она и тут же согласилась: — Ну хорошо, хорошо… Мылись они, значит, однажды опять у колодца, а этот, второй, спросил у Ивара: «Что это у тебя, приятель, за шрамы под мышкой?» А у того и правда две такие отметины под правой рукой, одна над другой, — издалека заметны…

— Под правой рукой? — переспросил Гуннар Суйтс. — На оспу похожи?

— На оспу! — подтвердила дочка.

— Да, да, похожи, сынок. Ну, значит, спрашивает тот, второй: «Откуда это у тебя?» А Ивар отвечает: «Это — еще мальцом был — два здоровенных чирья вскочили, один после другого. Половину зимы мучился…»

— Мальцом, — повторил Гуннар.

— Примета безошибочная. — Следователь усмехнулся.

Гуннар кивнул головой. Сколько раз он видел эти две отметины! И на речке. И в бане… Дружил ведь с Освальдом-Иваром…

* * *

Вот и вся история. Жизнь дописала ее конец.

5. Трудная любовь морехода

1.

Таллин спал. Тяжелые черные тучи накрыли его удушливым покрывалом, которое, казалось, просвечивало по северному краю, сползая с районов новой застройки, с окаменевшего Вышгорода, через темные, безмолвные улицы, хвойно-лиственные парки к морю, к кипящим волнам прибоя. Только в порту продолжалась жизнь — круто разворачивались на причальных стенках мощные краны, скрипели лебедки, резко звучали отрывистые команды руководителей погрузки-разгрузки. Большие и маленькие теплоходы сгрудились в изгибе берега, а на рейде ждали своей очереди возвращавшиеся из дальних стран сухогрузы, и экипажи на них уже не смыкали глаз…