Верное слово - Дарья Зарубина

Сима простила много раньше. В тот день, когда принесла Учителю Сашкин крестик. Бросила на стол, хлопнула дверью. Потом прислонилась к стене и заплакала, не чувствуя больше сил идти. Ощущение того, что всё прошло, прожито, похоронено, нахлынуло высокой волной, едва не сбивая с ног. Что высказано всё и отрезан широкий кровоточащий ломоть прошлого. Что отдан последний долг памяти и дружбы. Легко стало и пусто.

Она услышала его шаги – Виктор слишком припадал на раненую ногу, чтобы приблизиться бесшумно. Не стала отнимать руки от лица, не отодвинулась, не убежала. Просто пришло сознание того, что и он достаточно пережил, чтобы получить своё прощение. Не перед ней Учителю держать ответ, нет у неё права судить, но есть сила прощать.

– Куда ты теперь? – только и спросил Виктор, остановившись в шаге от бывшей ученицы. – Останешься?

– Зачем? – задала она наконец вопрос, что тлел в душе все эти годы. Вопрос, ответов на который было столько, что месяцы нужны – облечь в слова их все. Но Виктор нашёл тот, который заставил её остаться.

– Если ты не простишь, мне ничьего другого прощения не нужно.

…Зачарованная воспоминаниями, Серафима опустилась на стул, поставив на пол чемоданчик. Всё здесь напоминало о нём, и трудно было смириться с мыслью, что Вити больше нет. Сима, задумавшись, касалась пальцами затянутой зелёным сукном столешницы, блестящей медью лампы под плафоном матового белого стекла, письменного прибора, его бумаг, его карандашей. Карандаши у Учителя всегда были отточены так остро, что неосторожному гостю впору пораниться, но в квартире Потёмкина не было неосторожных гостей. Все были сплошь осторожные, говорили негромко и только по делу, распластав на зелёном сукне карты и расчёты. Сима слушала, стараясь не попадаться на глаза. А после Виктор всегда советовался с нею, и они за полночь вместе сидели над теми же картами, и Учитель слушал её внимательнее, чем своих высоких гостей.

Серафима настолько погрузилась в свои мысли, что внезапная трель дверного звонка заставила вздрогнуть, смахнуть со стола подставку с горстью карандашей. Сима торопливо подобрала их и кинулась открывать, но в последний момент засомневалась – надо ли? Оставить ключи у соседки – и в Карманов. Нечего теперь делать гостям в квартире профессора Потёмкина, потому что самого профессора больше нет. Пусть учатся жить без него.

Звонок ожил во второй раз и звенел чуть дольше и настойчивее, словно стоящий на пороге был уверен – ему откроют.

За дверью обнаружился тот самый невысокий старичок-профессор. Он церемонно склонил голову, держа в руке шляпу, и попросил позволения войти.

– День добрый, покорнейше прошу простить меня, что прежде не представился. Решетников, Александр Евгеньевич.

– Очень приятно, – отозвалась Сима, не торопясь представляться. Да и как тут представиться? Кем она была в жизни Виктора? Зинаидой Ивановой, домработницей. – Вам Виктор Арнольдович бумаги оставил? Давайте я поищу.

Она отвернулась, скрывая от проницательного и мудрого взгляда знаменитого мага своё замешательство. Прошла в кабинет.

– Может статься, и оставил. Виктор Арнольдович – он предусмотрительный был. Но вы не беспокойтесь, дорогая моя, я ведь старик. А старики никуда не торопятся. Разве вот чаю стакан, – Решетников улыбнулся ободряюще. Сима неловко повернулась к столу, где в ящике хранились подписанные аккуратным летящим почерком Учителя большие конверты с документами, которые нужно передать коллегам. Он словно всегда был готов уйти в любой миг. А может, чувствовал скорую смерть, как чувствуют некоторые сильные маги. Думала, как дать понять нежданному посетителю, что она торопится. Склонилась к столу и вскрикнула, наступив на закатившийся под стул карандаш. Прижала ладонь к губам.

– Ну что вы, Серафима Сергеевна, родная моя. Ведь я не враг вам, – Решетников деликатно поддержал её под локоть, и Сима взглянула на него с ужасом, который уже не могла скрыть.

– Так вы знаете?

– Знаю, товарищ Зиновьева, – спокойно проговорил Решетников. – Уже несколько месяцев знаю. Как ни старался Виктор от меня вас спрятать, а пришлось рассказать. – Профессор поправил и без того безупречный узел галстука. – Как же вы, бедная моя, выдержали всё это? Рад бы и за себя, и за Витю у вас прощения просить, но этим ничего не переменить. Не мне вам рассказывать, Серафима Сергеевна, какое время было. На что решались мы, чтобы Родину защитить. И если придётся вновь трудное решение принять – рука не дрогнет. Не жду, что за формулу мою вы меня извините.

– К чему тогда вспоминать о прошлом? – остановила его Серафима. – Былое мертво и похоронено. Или, может, вы хотите руководству про нас доложить? – высказала она внезапную догадку.

– Не хочу, – отозвался Решетников. Подошёл к заполненным книгами полкам, вытащил одну наугад. Усмехнулся сам себе – книга оказалась заново переплетённым учебником его авторства. Поставил на полку, взял следующую, словно не решалась в их разговоре судьба «героической седьмой». – Но не пришлось бы. Вы умница, Серафима Сергеевна. Виктор так о вас говорил, и сам я, человек пожилой, приходилось и преподавать, и в институтах различных работать – вижу, что вы – женщина умная и сильная. Иную рядом с Витей не мог бы представить. Потому и пришёл сюда поговорить. Не стану просить у вас адресов… ваших подруг. Даже спрашивать о них не стану. Верно, «героическую седьмую» я видел, не так ли?

Серафима кивнула, не видя необходимости скрывать.

– Внимательно я на вас, дорогая моя, посмотрел. Худшего ждал после Украины, но вижу, что не зря хвалил Виктор ту рыжую девочку, Машеньку Угарову с её дипломом. Нашла Марья верное слово.

Странная ревность кольнула Симу. Если бы не война, могла бы и она добиться такой похвалы. И силы, и таланта, и воли – всего хватало. Удачи недостало: вместо диплома пришлось защищать Родину, подтверждать полученные наспех знания не за кафедрой, а в небе над Кармановом.

– Хвалил Виктор Арнольдович Угарову, но о вас сказал больше – что вы мудрая, наблюдательная и сильная женщина. И что у вас справедливое сердце. Такие слова дорогого стоят. Потому и прошу вас, Серафима Сергеевна, будьте осторожны и внимательны. В том, что, случись дурное, вы поступите правильно, я не сомневаюсь ни минуты. Но памятью Витиной прошу: ни вы, никто другой из ваших подруг и близко не подходите к Карманову. Ваш учитель ценой жизни, и, признаюсь, не без моей помощи, увёл в сторону тех, кто… уж если взял след – не отвяжется. Свободны вы теперь, не станут искать, если сами себя не выдадите. Но то опасность внешняя и известная. Она не так страшна, как другая угроза. Приглядите за подругами, Серафима Сергеевна. Тут уже не ради Вити, ради памяти Ольги Андреевны Колобовой прошу. В том, что способны вы непростое решение принять, не сомневаюсь. Просто запомните, что Александр Евгеньевич Решетников жив ещё и умом цел. Если нужна будет моя помощь – скажите. Задолжал я вам за свою формулу, много задолжал.

Он поднялся, коротко и чопорно простился и вышел, просив не провожать. Серафима осталась стоять, вспоминая каждое слово в этом странном разговоре. Тут взгляд её упал на большие, тёмного дерева часы с белым, выпуклым, как глаз циклопа, циферблатом, что стояли на комоде. Серафима подхватила чемоданчик и принялась торопливо собираться.

* * *

Бабье лето согрело мягкой ладонью асфальт. Казалось, что гул поезда доносится словно через вату – глухо, издалека. Осталась позади оплавленная от последней солнечной ласки Москва. В купе было душно. А может, только казалось. Может, не жар уходящего лета сдавливал грудь, а страх, боль не позволяли вдохнуть судорожный яд воспоминаний. Не думали никогда, что придётся по своей воле вернуться в Карманов.

Кармановское болото снилось самыми тёмными и страшными ночами, приходило в горячечном бреду. Но никогда – никогда! – ни одна из «серафимов» не поминала при свете дня и по собственной воле те страшные дни.

И вот пришло время возвратиться.

Может, и к лучшему. Взглянуть в глаза былому страху, отпустить призраки прошлого. Пусть поздно – половина жизни позади, – но освободиться от тяжести вины и обиды, а уж тогда – прав старик Решетников – ноги их больше не будет в Карманове. Может, стоило раньше возвратиться, но не хватило сил ни у одной из оставшихся восьми. Сима всегда была самой сильной, и то – не вернулась, пока сам Карманов не позвал их, настойчиво и сурово, как зовёт к станку заводской гудок. Как зовёт боевая труба, звук которой, разметав в клочья самый сладкий сон, в одно мгновение вырвет тебя из постели, заставит одеться, пока горит тоненькая командирова спичка, и поставит в строй.

Сима бросила взгляд на лица подруг. На всех читалось одно: «Неужели снова?»

Неужели проснулось, заворочалось в Кармановском болоте прошлое? Потянулось смрадными щупальцами к их – нет, не счастью – покою. Простенькой, как ситцевое платье, мирной жизни.