Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках - Борис Керженцев

Последнее обвинение в «кровопийстве» примечательно тем, что совершенно независимо перекликается с некоторыми местами из личной переписки Петра и князя Ромодановского. До Петра дошли слухи о неистовствах Ромодановского, совершаемых во хмелю. Царь с мрачной иронией писал своему обер-палачу: «Зверь! Долго ли тебе людей жечь?.. Перестань знаться с Ивашкою Хмельницким. Быть от него роже драной». Ромодановский отвечал: «В твоем письме написано ко мне, будто я знаюсь с Ивашкою, и то, господине, неправда… Неколи мне с ним знаться — всегда в кровях омываемся. Ваше то дело на досуге стало знакомство держать с Ивашкою, а нам не досуг»{89}.

Находились люди, являвшиеся в страшное Преображенское по доброй воле, чтобы посмотреть в глаза царю-извергу. Они видели беззаконие, творившееся вокруг, знали, что исходит оно от государя или того, кто называется государем, по крайней мере. Деяния Петра были столь необычными, столь неукротимо враждебными по отношению именно к духу и укладу всей русской жизни, что невольно рождалась мысль о том, что царь — самозванец. Рассказывали, что он сын немки из Кокуя, или вовсе подменен во время заграничного путешествия, а настоящий Петр немцами украден и в темницу брошен.

Как бы то ни было, у людей не было иллюзий относительно того, кто является источником безобразий. Они точно знали, что это — носитель верховной власти. И они шли к нему, принося себя в жертву, зная, что пути назад не будет, что кровавый князь-кесарь Ромодановский каждую жилу вытянет из тела, но шли, чтобы сказать слово правды от имени всей земли.

В 1703 году пришел к царю Петру нижегородец Андрей Иванов с требованием суда — над царем Петром. И здесь нет ни юродства, ни, тем более, глупости или шутовства, но только удивительное благородство, избранный духовный аристократизм, который много раз будет проявлен еще русскими простолюдинами в условиях унижения и безысходности, в которые поставила их власть. В поисках справедливости этот человек обращался к тому, кто Богом поставлен защищать справедливость и правую веру. Андрей Иванов изложил и царевы вины — «что-де он, государь, веру православную разрушает, велит бороды брить, платье носить немецкое, табак тянуть…»{90}. Ему не дали дочитать до конца обвинительный лист. Нижегородец, как и прочие ходоки от земли, был замучен в Преображенских застенках.

По в народе накопилось слишком много ненависти против угнетателей. По деревням, на городских посадах, в казацких городках и станицах говорили так: «Найде нам скорбь и туга велия по зависти дьявольской и пришельцев иноверных языков; влезли окаянные татски, яко хищницы волцы в стадо Христово!»{91} И еще так: «Нашу братью стрельцов прирубили… только нашей братии во всех сторонах осталось много… Будет у нас и тот в руках, кто нас пытал и вешал»{92}. Становилось ясно, что бешеный «кутилка» не уймется и не остановится, что пора с оружием в руках вставать на защиту и веры, и своего человеческого достоинства, и жизни близких.

Бунт в Астрахани начался стихийно. Недовольство, как и везде, копилось давно. Раздражали самоуправство воеводы, мздоимство чиновников, наборы в армию, откуда не возвращались братья и сыновья. Но сильнее прочего тяготило оскорбительное засилье иноземцев — они занимали командные должности в городе. Астраханцы чувствовали себя как будто завоеванными немцами — по указу их принуждали переодеваться в немецкое платье, брить бороды. Даже в церковь не пускали в русской одежде. Прошел слух, что скоро дочерей заставят насильно отдавать замуж за немцев. Поверить ему было легко. Иностранцы не утруждали себя деликатным отношением к местным жителям, не уважали их национальных и религиозных чувств, зная за собой поддержку самого царя. Попрекая русских их «варварскими» обычаями, говорили: «Станете и вы скоро в пост мясо есть», и прочее.

Ночью, 29 июля 1705 года, ударили в набат, ворвались в кремль. Без жалости порубили иностранных офицеров и солдат, а вместе с ними и воеводу. В городе ввели народное самоуправление по образцу казацкого круга, выбрали старшин. Власть в Астрахани оставалась в руках восставших до весны следующего года. И все это время в городе сохранялся образцовый порядок. Хозяйственная жизнь шла своим чередом, за тем исключением, что все, кто имел свой промысел, ремесло или торговлю, вздохнули свободно без корыстного вмешательства воеводы.

Сразу после захвата города от имени старшин были разосланы письма в соседние области, звавшие присоединиться к восстанию. Текст писем вполне дает представление о причинах возмущения: «Стали мы в Астрахани за веру християнскую, и за брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и что к церквам нас и наших жен и детей в русском старом платье не пущали… и у тех платье обрезывали… и выбивали вон и всякое ругательство нам и женам нашим и детям чинили воеводы и начальные люди…»

О самом Петре говорили: «Не сила Божия ему помогает, ересями он силен, христианскую веру обругал и облатынил… Идти нам до самой столицы, до родни его до Немецкой слободы и корень бы весь вывести…»

Астраханцев поддержали окрестные города, а, кроме того, некоторые местные кочевые племена во главе с родовой знатью, также страдавшие от злоупотреблений царской администрации. Но возмущение в Астрахани оказалось стихийным и слишком неожиданным. Донские казаки не успели присоединиться к нему, и правительственные войска под командованием Б. Шереметева захватили город в марте 1706 года. 365 человек «заводчиков» мятежа отправили в Москву, где после пыток они были казнены.

Но, несмотря на сравнительно легкий успех в астраханском деле, Петру было чего опасаться. Мятежники проявили стойкость и целеустремленность, способность к превосходной самоорганизации в крайне затруднительных условиях. Во главе их стояли представители купечества, грамотные опытные люди. Причем и они, и большинство восставших были сторонниками старой веры. Шереметев не без опаски писал Петру уже после взятия города: «…Носов[29] великий вор и раскольник, и ныне при нем в шапке никто говорить не может… Я такого многолюдства и сумасбродного люду от роду не видал, и надуты страшною злобою, и весьма нас имеют за отпадших от благочестия».

Но главное — целью восстания был поход на Москву. Для этого старшины и ссылались с соседями и пытались собрать вокруг себя настоящую армию. Петру, занятому войной со Швецией, приходилось думать о том, что собственный народ может оказаться для него опаснее солдат короля Карла XII.

Эти опасения стали реальностью всего через год после подавления восстания в Астрахани. В 1707 году против Петра поднялось «всею рекою» донское казачество во главе с атаманом Кондратием Булавиным.

Правительство нуждалось в солдатах для пополнения армии, в тяглецах для регулярной выплаты податей, в крестьянах, в рабочих для множества строек — в жерле «преобразований» бессчетно сгорали человеческие жизни и экономические ресурсы. Но тяглое население бежало куда глаза глядят от произвола и насилия власти, и в первую очередь на Дон — исконное место укрытия всех недовольных. Петр издал указ, по которому предписывалось возвращать обратно беглецов, появившихся на Дону позже 1695 года. Речь шла самое меньшее — о десятках тысяч человек. Для выявления, поимки и вывоза беглых снарядили отряд под командованием князя Ю. Долгорукого.

Его появление на Дону стало последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. Правительство давало понять, что намерено дотянуться до каждого, где бы он ни находился. Спасения не было, оставалось драться. Отряд под командованием Булавина напал на лагерь Долгорукого и вырезал царских солдат всех до одного. Через несколько дней, прослышав о решительном отпоре царскому воеводе, под знамя Булавина стали собираться охотники со всего Дона.

Война под руководством Булавина в отечественной историографии до 1917 года преподносилась прежде всего как бунт антигосударственного «сброда», а в советское время ее усиленно пытались представить как проявление классовой борьбы против крепостнического гнета. На самом деле это движение значительно сложнее и его подробное и объективное изучение еще впереди. Бесспорно, что в этом народном восстании проявилось и раздражение притеснениями, и недовольство значительно ухудшившимся уровнем жизни, и ростом государственных и помещичьих повинностей, практически не оставлявших возможности заниматься собственным хозяйством. Но все же духовным смыслом противостояния, знаменем, вдохновлявшим на борьбу, было знамя защиты старой православной веры.

Война Булавина была войной за старую веру. Но это не значит, конечно, что целью восставших было просто возвратить в церковную практику дониконовские обряды. В ненависти к никонианству и к новой государственной церкви выразилась народная ненависть ко всей политике нового государства, к его социальной несправедливости, унижению перед иноземцами и духовному разложению. Древлеправославие стало символом национальной полноценности, личного достоинства и свободы.