Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

его дарования. Он не отступил в поэтическом беспорядке, не попытался изменить свой голос, приспособляя его в спешке и неотложности как-нибудь выразить происходящее. <…> Я предлагаю эти его произведения на первую Сталинскую премию[646].

На руку Асееву оказалось и то, что некогда опального поэта хвалили в «Литературе и искусстве»: там 25 июля 1942 года была опубликована комплиментарная статья Л. Озерова «Военная лирика Ильи Сельвинского»[647]. Высокой оценки Асеева удостоился и М. Светлов. Его поэма «Двадцать восемь», по мысли докладчика, «сильна не только темой»: «В ней есть действительно живой голос современника, близко и остро почувствовавшего трагедию»[648]. Светлова предлагалось также выдвинуть на первую премию — не только как «певца великого подвига», но и как его участника. В заключение Асеев с явной симпатией, горячо говорил о поэтической деятельности Б. Пастернака:

Его стихи за эти годы не были многочисленными, но мне кажется, что те немногие из них, которые появились, сохраняют наше время для потомства. Такие стихи, как «Безымянные герои осажденных городов», «Бобыль» и другие, заключенные в книгу «На ранних поездах»[649] (опубликована в 1943 году в издательстве «Советский писатель». — Д. Ц.), весьма показательны как для самого Пастернака, так и для нашего времени. Кроме того, его переводы Шекспира ни в коем случае не могут быть подведены под рубрику переводческой деятельности. Это — заново прочитанный Шекспир, переведенный не только на язык, которым мы говорим, но и на язык наших чувств, наших мыслей. Я знаю, находились люди, которые даже упрекали Пастернака за то, что он «ушел в Шекспира» в такие дни[650]. Я думаю, что деятельность Пастернака далеко недооцененная в целом — и в этом смысле является более ценной, чем писание посредственных стихов, хотя бы и посвященных по видимости темам Отечественной войны, но ни в чем ей не свойственных.

Я предлагаю дать премию первой степени Пастернаку — выразителю величия нашей культуры, сохраняемой и продолжающей развиваться в годы Отечественной войны[651].

Положение эвакуированного Пастернака в тот момент действительно было непростым как в имущественном, так и в репутационном отношениях. Квартира в Доме писателей в Лаврушинском переулке находилась в запустении и разрухе (поэт писал в письме к Щербакову: «Моя квартира в Лаврушинском разгромлена до основания, именно как бедная, на которой было написано, что она не знатная и за нее не заступятся»[652]), родные Пастернака временно жили у Треневых и Погодиных. Кроме того, отношение к поэту в Союзе писателей и Литфонде характеризовалось, по выражению Пастернака, «недостаточно уверенным доброжелательством». Вскоре ему станет известно об этом обсуждении его кандидатуры в Комитете по Сталинским премиям, однако вряд ли во всех подробностях. Действительно, храбрость Асеева иссякла одновременно с заранее заготовленным текстом доклада, который он читал: дальнейших попыток продвижения «выразителя величия нашей культуры» он не предпринимал. Всем этим, как кажется, и объясняется пассаж Пастернака из упомянутого письма к Фадееву от 18 июля 1943 года, явно адресованный Асееву:

Если бы каждый из нынешних лауреатов уделил мне то, что некоторые из них должны мне и Есенину больше, чем Маяковскому, я бы лично мог помочь Наркомпищепрому. <…> Я все-таки что-то сделал на своем веку для родного слова…[653]

Подробнее об этом и последующих обсуждениях кандидатуры Пастернака в связи с выдвижением на Сталинскую премию мы еще скажем особо.

Вернемся к стенограмме заседания. О Сулеймане Рустаме Асеев отозвался весьма холодно, сказав, что восторженных отзывов тегеранских газет недостаточно для выдвижения на Сталинскую премию. Стихи Мамеда Рагима были определены как «театрализованные», тяготеющие к «условному сентиментализму»[654]. Такой провокационный доклад не мог не ввести членов Комитета в серьезное замешательство. Реакция экспертов была вполне закономерной.

Алексей Толстой, по причине описанных затруднений с публикацией «Орла и орлицы» находившийся в очень зависимом положении от точки зрения Сталина, тут же начал придавать обсуждению «верный уклон». Он не согласился с выводами Асеева и выразил это несогласие весьма внятно. По его мнению, «единственный поэт, который волнует все умы, это Константин Симонов» — «настоящий мужчина с признаками поэта, который стал говорить о настоящих вещах мужским голосом»[655]. На фоне развернутого и аргументированного доклада Асеева суждение о «мужчине с признаками поэта» выглядело по меньшей мере комично. Толстой, ввиду большого опыта литературной работы знавший о предпочтениях Сталина больше всех других присутствовавших на пленуме, очевидно растерянно (оттого он дословно повторил свою формулировку), но безапелляционно утвердил: «Это первый поэт нашего времени. Кто волнует наши мысли, наши чувства? Конечно, Симонов. Я предлагаю на первое место выдвинуть Симонова. <…> Я считаю, что надо выдвинуть Симонова, Рыльского и Исаковского»[656]. Для премирования Сельвинского, по мысли Толстого, нужно более серьезное основание, чем два стихотворения (ср.: «…пускай он сформирует целую книгу, тогда будем говорить о нем»). Вслед за Толстым Михоэлс начал отстаивать «восточных поэтов», отмечая в качестве ключевого достоинства их текстов, что в них реализовались «два начала» — «аллегория и метафора»[657]. Думается, комментарии к этому «стиховедческому» наблюдению излишни. Михоэлс поддержал кандидатуры Сельвинского и Турсун-Заде. Конфликт Храпченко и Фадеева косвенно дал о себе знать на этом пленуме в связи с обсуждением поэмы Твардовского. Храпченко дал «Василию Теркину» подчеркнуто низкую оценку: «Мне кажется, что основной его (то есть текста Твардовского. — Д. Ц.) недостаток — это язык. [Он] [н]е только серый, но овеян грубостями в смысле примитивности»[658]. Следом Гурвич заметил: «Я знаю, что Фадеев считает это произведение грандиозным»[659]. Неудовлетворительна, с точки зрения Храпченко, и поэма Светлова — «посредственная вещь, поэтические образы очень тощи»[660]. Последующее обсуждение касалось множества национальных поэтов (Гаруфа Гуляма, Джамбула, Якуба Коласа, Гасема Лахути, Ило Машашвили, Рашита Нигмати, Шалвы Нуцубидзе, Кары Сейтлиева, Павло Тычины, Алымакуля Усенбаева, Гамзата Цадаса, Симона Чиковани), но проходило оно в формате перечисления имен и кратких оценочных реплик экспертов. Ряд спорных суждений Толстого пополнился оценкой переводческой работы Пастернака: «Нельзя давать премию за перевод. В переводе „Гамлета“ я на пятнадцатой строчке найду ошибки в русском языке. И потом, это же не творческая работа»[661]. Вопрос о кандидатуре Симонова стоял настолько остро, что Толстого не убедили даже доводы Храпченко о низком качестве последних стихотворений поэта, напечатанных в «Новом мире»:

И слава богу, — говорил Толстой, — что написал плохие стихи. А потом напишет хорошие. Симонов — народный поэт, все взволнованы им. Это не искусственная поэзия, это настоящая поэзия нашего времени. Это бесконечно талантливый человек[662].