Группа крови - Андрей Воронин

"Отлично, – мысленно сказал себе Коровин, и в этом замечании слышался сарказм – горький, как полынь, и ядовитый, как яд гадюки. – Просто превосходно! Вот и готово очередное непреодолимое препятствие. Можно спокойно пропить эти пять тысяч, тем более, что Миша, как человек необразованный, но глубоко интеллигентный, никогда не напомнит мне о долге. Пять тысяч долларов – это очень много водки.

Можно будет напиваться каждый день и плакаться каждому встречному и поперечному, жалуясь на жестокую судьбу, проклятых «новых русских» и продажных ментов, а потом тихо и спокойно умереть от цирроза. Есть только два пути: этот и другой – гораздо менее приятный и гораздо более опасный и трудный.

Если бы я мог посоветоваться с Валентиной, то она наверняка сказала бы, что лучше умереть от водки (что само по себе тоже отвратительно), чем хотя бы на мгновение уподобиться этому Моряку и ему подобным тварям. Но она ничего не может посоветовать, и виноват в этом Моряк. А раз виноват, значит, должен быть наказан. Закон не хочет его наказывать – значит, этим придется заняться мне.

Нас просто обманули, понял он. Нас с детства приучили передоверять самые интимные наши дела – любовь, семейные ссоры, заботы о том, как прокормить семью, свое здоровье и даже месть – государству, которое справляется со всем этим спустя рукава, из рук вон плохо. А мы по укоренившейся привычке продолжаем оглядываться на этого издыхающего от несварения желудка монстра, ожидая от него подсказки, защиты и помощи. А монстру на нас наплевать – у него свои заботы, усугубляемые маразмом и многочисленными болячками.

Коровин закурил и подумал, что нужно на что-то решаться. Распродавая свое имущество и пытаясь одолжить у Кузнеца деньги, он даже не предполагал, что ему придется принимать какие-то решения. Ему казалось, что решение принято давным-давно и осталось только претворить его в жизнь, последовательно, одну за другой, принимая заранее продуманные меры. Теперь же вдруг выяснилось, что никакие меры не продуманы, и решения как такового нет, а есть только клубящийся серый хаос: с одной стороны, «не убий», а с другой – «око за око».

Он был стеснительным человеком и просто не мог себе представить, как придет, скажем, на базар и начнет приставать к торговцам с расспросами: простите, вы не подскажете, где я могу приобрести винтовку с хорошим боем? Только, умоляю вас, это строго между нами… Да первый же торгаш, к которому он обратится, немедленно сдаст его ближайшему омоновцу и будет прав!

Коровин почувствовал, что остатки его решимости тают, как кусок рафинада в стакане с крутым кипятком. Тогда он закрыл глаза, закусил зубами изжеванный фильтр сигареты, прислонился спиной к подоконнику и представил себе Валентину Александровну – как она суетится у плиты в своем стареньком ситцевом халатике и шлепанцах с вытертой меховой опушкой. Волосы у нее собраны в аккуратный узел на затылке, а пухлые, но все еще очень красивые руки так и мелькают над плитой – шинкуют, помешивают, подсыпают, поднимают и опускают крышки кастрюль, откуда вырывается ароматный пар… Он вспомнил, как лежал в тот день на диване с компрессом на горле, по грудь укрытый клетчатым пледом и с градусником под мышкой – слегка недомогающий, но окруженный заботой и, в общем-то, очень довольный своим положением больного. А потом был звонок из больницы, а потом, потом…

«Время – большая сволочь, – подумал Коровин. – Оно лечит наши раны, не спрашивая, нужно ли нам это. Этой ране не затянуться. Если дать ей зарасти сейчас, даже не попытавшись хоть что-нибудь сделать, то до конца жизни не сможешь смотреться в зеркало, потому что там будет отражаться маленькая, тихая, трусливая мразь… И самое страшное, что даже к этому можно привыкнуть».

В носу у него внезапно защипало, а глаза сделались горячими и влажными. Коровин скривился, пытаясь удержать непрошеные слезы, и это ему удалось. Он шмыгнул носом, поправил на переносице очки с мощными линзами, раздавил окурок в жестяной пепельнице и решительно поднялся.

* * *

Выходя из дома, он как-то забыл, что на улице не август и даже не октябрь, и у него сразу же начали мерзнуть уши и голые кисти рук. Он поднял воротник своей старенькой матерчатой куртки и спрятал озябшие кулаки в карманы, но режущий ледяной ветер все равно донимал его, ероша на голове остатки изрядно поредевшей шевелюры.

Троллейбус оказался битком набит раздраженными людьми в сырой тяжелой одежде. Коровин боком втиснулся в эту тесную, воняющую мокрым сукном сырость и повис на поручне, поминутно проверяя лежавший во внутреннем кармане куртки газетный сверток. За мутным от уличной грязи стеклом рывками проплывали знакомые до отвращения улицы. Андрей Витальевич любил свой город, но после смерти жены толкотня московских улиц и непрерывное мельтешение чужих равнодушных лиц не вызывали у него ничего, кроме головной боли и тошноты.

У женщины, которая вела троллейбус, оказался необыкновенно сварливый голос, тембр которого живо напомнил Коровину визжание циркулярной пилы.

Этот голос донимал его всю дорогу, неразборчиво выкрикивая названия остановок и раздраженно требуя освободить двери и ускорить посадку. Коровин вышел на своей остановке, испытывая огромное облегчение от того, что эта пытка закончилась.

Он не стал спускаться в подземный переход, а перебежал улицу поверху, едва не угодив под машину.

Перебравшись через трубчатое металлическое ограждение на противоположной стороне дороги, он подумал, что очень напоминает человека, который ищет смерти. А почему бы и нет, собственно? Что такого хорошего осталось у него в этой жизни, из-за чего ею стоило бы дорожить?

Кое-что осталось, сказал он себе, торопливо шагая к гостеприимно распахнутым дверям метро, откуда, как из пасти голодного зверя, тянуло неприятным сырым теплом. Осталось дельце, которое необходимо закончить перед тем, как подвести последнюю черту.

Посадить дерево, построить дом и вырастить сына мне не удалось – Бог не дал, иначе не скажешь. Пустая вышла жизнь, никчемная. Всего и было у меня, что Валентина да то, что вместе прожили. Все отобрали, все до капельки… Осталась только эта наглая, самоуверенная рожа, в которую я должен всадить пулю. Должен! Иначе не видать мне ни рая, ни пекла – так и буду болтаться посередке, как дерьмо в проруби, до самого Страшного суда…

На рынке кипела своя, непонятная для непосвященных жизнь, казавшаяся постороннему наблюдателю простой и примитивной, как бессмысленное кишение бактерий в блюдце с питательным раствором, а на самом деле сложная, четко отлаженная и подчиненная своим собственным железным законам. Не задерживаясь у рядов, где торговали продуктами и турецким тряпьем, Коровин протолкался в дальний угол, где между общественным туалетом и киоском с хот-догами и пивом пестрело камуфляжными разводами развешенное на проволочном заборе армейское обмундирование.

Торговал этим добром здоровенный красномордый бугай лет тридцати пяти, с головы до ног обтянутый все тем же камуфляжем. Его круглое, налитое кабаньей силой тело заполняло военную форму целиком, не оставляя ни единого кубического миллиметра свободного пространства, словно форма была не надета, а нарисована прямо на коже. Огромные плоскостопые ноги в растоптанных армейских ботинках уверенно попирали грязь, на ярко-красной нижней губе дымилась прилипшая сигарета без фильтра. Разрисованное желтыми, зелеными и коричневыми камуфляжными пятнами офицерское кепи чудом держалось у него на самом затылке, открывая взгляду торчащие во все стороны сосульки светло-русых волос. Торговец относился к тому типу людей, который во все времена вызывал у Коровина острую неприязнь и безотчетную робость своим напористым хамством и уверенностью в собственном превосходстве над всем остальным миром.

Увидев эту сытую ряшку, Коровин снова заколебался. Обращаться со своим вопросом к этой горе мяса ему совершенно не хотелось, но поблизости не было видно никого, кто торговал бы схожим товаром.

Если Коровин хотел купить винтовку, то начинать поиски ему следовало отсюда.

Он нерешительно шагнул вперед, снова остановился и закурил, делая вид, что разглядывает кители, камуфляжные бриджи и теплые бушлаты, висевшие на заборе. Красномордый торгаш заинтересованно скосил на него светло-голубой, с красными прожилками глаз, немного подождал, выплюнул окурок в грязь и решил сам взять быка за рога.

– Интересуетесь? – спросил он с той поддельной вежливостью, которая по сути своей хуже откровенного хамства.

– Да как вам сказать, – пожал плечами Коровин. – Не вижу того, что мне нужно.

– Так здесь ведь только образцы, – снисходительно объяснил Красномордый. – Вон его сколько, этого добра! – Он кивнул на огромные клеенчатые сумки, стоявшие у забора. – Тут на любой вкус найдется, любого размера и какого хошь оттенка – хоть на богатыря, хоть на пигмея. А у вас фигура средняя, на вас подобрать – раз плюнуть. Рост у вас какой, не помните?