Гайдамаки - Юрий Мушкетик

— Воззвание бы написать, — молвил Бурка, отодвигая кружку.

— Напишем, зови писаря.

— Он пьяный лежит.

— Я буду писать, — сказал молодой сотник, — были бы перо да бумага.

Позвали шинкаря, велели достать бумагу, чернила и перо.

Шинкарь поспешно принес. Сотник взял перо, старательно макнул его в чернильницу и подложил бумагу. Он наморщил лоб, водя другим концом пера у себя по подбородку.

Максим напряженно думал. Он закусил по привычке нижнюю губу, стучал по столу пальцами.

— Пиши: «Коронные обыватели, слушайте нас…» Нет, не так, замарай. — Зализняк отпил из Буркиной кружки и зашагал по комнате.

«Что же писать? Может, позвать кого-нибудь из грамотных людей?» — подумал он. Вдруг вспомнились слова, которые он говорил около монастыря.

— Пиши: «Порабощенные браты наши, жители панских и церковных поместий. Наступила пора выбиться из неволи, освободиться от ярма и бремени, которые вы терпели от своих панов…»

Перо быстро забегало по бумаге. Сотник только на миг остановился, чтобы снять с него соринку, и продолжал дальше. А Максим говорил:

— «…И станете вы вольными, без панов и управляющих, счастливыми людьми…»

Сотник едва успевал записывать. Он сам удивлялся, откуда берутся у их атамана такие слова, ласковые, как весеннее солнце, острые, как сабли, колючие, словно татарские стрелы.

— Всё, — наконец остановился Зализняк. — Прочитай.

Сотник медленно прочитал написанное и снова макнул перо:

— Подпиши, атаман.

Максим подошел к столу и стал за спиной сотника.

— Подпиши сам.

— Как подписывать?

Максим взял кружку и пожал плечами.

— Разве не всё равно, подпиши, как знаешь.

— Конечно же, не всё равно. — Сотник поднял голову. — Титул какой-то нужно. Если мы сотники, а ты над нами старший, так ты должен быть, ну, к примеру, полковником.

И уже не дожидаясь согласия, сотник черкнул: «по-к Зализняк с войском».

Максим вышел во двор не через корчму, а через комнату, в которой жил корчмарь. Возле поломанного тына стояли Микола, дед Мусий, Карый и Роман.

— Вот так-так, повел в корчму, матери его ковинька, — показывая Максиму на Романа, бранился дед Мусий. — Заказал, а сам сбежал. Говорит, я сейчас. Ждём-пождём, а его, висельника, как вода смыла. Хоть штаны в заклад отдавай.

— Я же пришел, — оправдывался Роман.

— Ты пришел!.. Запорожцы выручили, заплатили. К крале своей бегал. Нужен ты ей. За ней Иван Загнийный ухаживает. Недаром же тебя так быстро Галя и прогнала сегодня.

Роман стоял, заложив руки в карманы, и смущенно улыбался.

— И совсем не прогнала. Если хотите знать, так вот. — Он вынул из кармана кисет и расправил его на ладони. — Взгляните, что вышито: «Оце тому козаченьку, що вірно любила».

Дед Мусий протянул руку, но Роман спрятал кисет в карман. Он хотел пошутить и вдруг густо покраснел, зачем-то стал застегивать кунтуш.

— Так и женился бы, — будто в сердцах сказал дед Мусий. — Болтается лоботряс такой, наверно уже двадцать пять стукнуло. А вот и ещё один кавалер старый, хоть и атаман. Разве не придется потанцевать на твоей свадьбе, Максим?

Зализняк улыбнулся.

— Потанцуешь, диду, придет время. А вы, хлопцы, — обратился он к Миколе и Роману, — собирайтесь в дорогу, поедете с грамотой. Не вы одни, многие поедут. Зайдите к Бурке, он даст. Сейчас писать будут.

Зализняк рассказал, куда и зачем они поедут. Роман согласился с радостью, Микола же — с видимой неохотой.

Максим поглядел на солнце — оно клонилось к горизонту. Швачка должен бы уже вернуться. Ожидая его, Максим пошел вдоль улицы, по которой тот должен был ехать. Но сотника не встретил.

Возвратился Швачка только вечером и рассказал, что игумен наотрез отказался пустить гайдамаков в монастырь. Когда он, Швачка, попробовал сказать слово наперекор, то игумен велел выпроводить его прочь. В гневе он бросил игумену несколько оскорбительных слов, и монахи хотели схватить его. Гайдамаки не дались им в руки, выскочили и засели в лозняках. Хорошо, что на берегу было с полсотни запорожцев на лошадях. Их Швачка прихватил с собой на всякий случай. Увидев своего сотника в затруднительном положении, они бросились вплавь к острову.

— Мы монахов немножко поучили уму-разуму, — усмехнулся под конец Швачка. — Игумена потом в бане нашли, прятался. Хлопцы там тряпья немного привезли да деньжат торбу. Да ещё книжек два челна на ружейные пыжи. А монахи целы все. Когда будем перебираться?

Зализняк посуровел. Не следовало трогать монахов. Могут пойти разные нехорошие слухи между крестьянами,

— Не нужно было этого делать. Теперь нам туда ходу нет. В крепости Кончакской оставим гарнизон. Езжай к своим. На заре выезжаем отсюда. Тарану Ивану скажи, пусть едет в крепость. И это золото ему передай, он останется с полусотней.

Зализняк легко вскочил на коня и рысью поехал к крепости. Там он пробыл весь вечер.

Уже пропели первые петухи, когда он подъехал к Оксаниному двору. Оксана, должно быть, и не ложилась в этот вечер. Как только он соскочил с коня и стукнул воротами, она тотчас появилась на пороге и спросила шепотом:

— Это ты, Максим? А я дожидаюсь. Неужели, думаю, не приедет.

— Как бы это я не приехал?

Оксана взяла из Максимовых рук поводья.

— Пойдем отсюда, тут всё видно.

Ночь была лунная. Большие звезды, словно слезы, дрожали высоко-высоко в небе.

Максим и Оксана вошли в клуню. Она привязала коня к возу, стоявшему посредине тока, и положила охапку сена. Они сели на бревно под копной прошлогодних обмолоченных снопов. Только теперь Максим почувствовал, как тяжелая усталость разливается по его телу. Оксана словно угадала это.

— Устал?

— Немного устал.

— Полежи на сене, тут дерюжка есть.

— Я хочу с тобой посидеть.

— Я же рядом сижу.

Максим лег на сено, с наслаждением раскинулся на нем. Оксана сняла с его головы шапку и подложила под голову.

— Боюсь я, Максим. Страшно всё это и непонятно мне. А страшнее всего то, что ты опять уедешь.

— Ты уже знаешь? Теперь ненадолго, Оксана. Ты ж умеешь ждать, правда? И понимаешь всё? Ох, и заживем, когда приеду! — Он взял её руку и крепко сжал в своей. — Иди сюда… ко мне.

— Не надо, — чуть слышно прошептала она. — Максим, ты будешь беречь себя для меня, будешь? Обещай.

— Обещать? Этого не могу, Оксана. Я же атаман, на меня все смотрят. Хотя зря свою голову я никогда не подставлю. А ты себя береги. Всякие люди есть. Ты ведь моя невеста, это все знают. Чуть что — иди в крепость к сотнику Тарану, я ему сказал о тебе. Я буду вести о себе присылать, сам, когда можно, буду наведываться.

— Любимый мой! Без тебя я жить на свете не смогу! Твоя любовь — единственная моя отрада, единственное утешение!

Голос Оксаны понизился до неразборчивого шепота. Она поправила под головой Максима шапку и легла рядом с ним.

Глава 11

Беглецы

Уже поздний вечер, а Ян не приходил. Это начинало беспокоить Василя. Он сидел на опрокинутом челне на берегу Лососны и, вырезывая на палочке крестики, тревожно поглядывал на дорогу. Ведь Ян приходил всегда после десяти, и они вместе шли домой. Так было каждый день уже полгода — на протяжении того времени, как они прибыли на Гродненские мануфактуры. Мануфактуры были не в самом Гродно, а в Гроднице, предместье Гродно, в бывших конюшнях гвардии короля Августа III. Мануфактуры различные: прядильная, суконная, каретная, полотняная и много-много других.

Василь снова взглянул на дорогу, которая петляла вдоль берега Лососны, — никого не было видно. Только табун гусей, громко гогоча, шествовал по её обочине. Тревога ещё сильнее охватила хлопца.

«Мало ли что могло его задержать, — успокаивал сам себя Василь. — Чего бояться, все, наверное, уже забыли, что мы и на свете живем».

Но какой-то внутренний голос, вопреки всем доводам, твердил, что о них не забыли, и можно ожидать всяких неожиданностей. Снова, будто вспугнутые птицы, нахлынули воспоминания. Родное село вблизи Люблина. Мать. Отец. Вот стоит отец, закованный в колодку между двумя столбами. А они с Яном гонят на базар трех овец, чтобы заплатить в фольварк восемьдесят злотых оброка. Тяжко было его выплачивать, но ещё более тяжкое наказание ждало того, кто не выплачивал в срок. И во сто крат страшнее было то, что оброк вскоре отменили и снова, как в давние времена, ввели барщину. Крестьяне выслушали приказ о барщине молча и молча разошлись по домам. Так было, пока не уехали с фольварка жолнеры. Вот тогда и начали крестьяне собираться вечерами по хатам, бранили пана, кое-кто угрожал. Чаще всего сходились к ним, Веснёвским. Однажды дед Збышко принес грамоту. Он достал её на ярмарке, где-то аж на Волыни. Бумага была исписана с двух сторон, с одной — по-польски, с другой — по-украински. Эта грамота осталась у них, и Василь много раз перечитывал её; большую половину даже знал наизусть. Чтобы развлечь себя, хлопец стал припоминать места из грамоты.