Галиция. 1914-1915 годы. Тайна Святого Юра - Александр Богданович

– Есть, правда, одно проверенное народное средство, – подмигнул Корецкий, – я помню его с японской. Надо впрыснуть в ягодицу немного молока или бациллу тифа. Температура поднимется выше сорока градусов, что и убьет всю заразу.

– Ну это варварство, – не выдержал Белинский, – и вообще, чепуха какая-то.

– Да, дорогой наш товарищ, – с ехидной улыбкой продолжал увещевать Новосада Корецкий, – хитрость и обман – опасная вещь. Ты не знаешь, что Господь возьмет у тебя взамен за полученную усладу. Ведь я сразу заметил, что у пани Эмилии тебя интересует нечто иное, чем покер…

– Ну, вот что, Стасик, – прервал его Белинский, – у меня на столе ты найдешь визитку профессора Савроня. Это местный врач-венеролог. Мне представился случай познакомиться с ним у графини. У него наверняка есть своя домашняя практика. Ступай к нему. Конечно, в цивильной одежде и только на польском.

Разговор заметно утомил еще слабого капитана. Его веки стали смыкаться, а голос слабеть. Заметив это, офицеры поспешили откланяться.

Глава 36

Приход Анны

Белинского разбудил голос, тихо читающий Евангелие:

– «И по своему всеблагому милосердию да простит тебе Еосподь согрешения слуха, видения…»

«Это же соборование!» – встрепенулся он и поспешно открыл глаза, однако тут же успокоился, поняв, что церковный обряд совершается не над ним. У соседней койки священник помазывал губы елеем тяжелораненому артиллерийскому офицеру. Тот лежал с широко раскрытыми глазами, отрешенно уставившись в потолок. Лицо священника показалось капитану знакомым. Вспомнил: вместе ехали с вокзала в автомобиле по приезде во Львов. У него была необычная фамилия – Ксифти.

Прислушиваясь к красивому баритону, Белинский невольно подумал: много ли у него самого накопилось забытых или неведомых грехов и все ли они отпускаются при елеосвящении.

В конце концов монотонное чтение тайносовершительной молитвы снова вернуло его в сон.

Когда на слабый стук в дверь он снова открыл глаза, койка соседа уже была пуста. Дверь отворилась, и он увидел Анну. Он не сразу узнал ее в халате сестры милосердия с большим красным крестом на груди. Белоснежный платок особенно подчеркивал ее удивительную красоту. Белинский с тревогой следил за каждым ее движением: как она закрыла дверь, подошла, присела на стул. Ее глаза, еще недавно искрившиеся веселым смехом, сейчас были пусты: ни укора, ни радости – глаза человека, смиренно принявшего удар судьбы.

«Она все знает», – подумал он – ведь ее дядя был тогда в ресторане. Это мучило его с того момента, как он пришел в сознание, и все это время он пытался представить ее реакцию, тщетно подыскивая слова для объяснения.

– Анна… – начал было он, но она движением руки остановила его:

– Не надо, вам сейчас не следует говорить.

Отведя взгляд в сторону, она произнесла ледяным тоном:

– Я все знаю и не осуждаю вас. Не знаю, как поступила бы сама на вашем месте.

Затем встала и подошла к окну.

– Мы уезжаем. В Вену. Отец принял это решение сразу, как только узнал обо всем от дяди. Ему обещают пропуска в Бухарест. Мама поправилась и сможет перенести дорогу. Во Львове нас уже ничто не задерживает. Наших раненых в городе почти нет, а за инвалидами присмотрят монахини. – Она помолчала и, опустив глаза, проговорила: – Отец, наверное, прав: это время не для нас…

Он попытался приподняться на локтях, сказать, что для настоящей любви не может быть преград во времени, не может быть преградой политика и все эти «измы» цивилизации, допустившей такую кровавую зверскую бойню, но она вновь остановила его:

– Прошу, не надо. Если захотите – напишете мне. – Еще раз окинув его долгим грустным взглядом, она вымолвила: – Прощайте, капитан, берегите себя, – и быстро вышла из палаты.

Белинский с минуту не отрывал взгляда от двери, словно ожидая, что она снова откроется и все повторится сначала: она войдет, но все будет уже не так, все непременно будет по-другому, они не допустят, чтобы счастье так глупо и бессмысленно ускользнуло от них. Но он почувствовал: то, чего он так боялся, произошло – возможно, он потерял ее навсегда. Забыв обо всем, он сделал попытку встать, чтобы догнать, остановить ее, но сильная боль пригвоздила к кровати, и безмерное отчаяние овладело им.

Глава 37

У профессора Савроня

Новосад не преминул воспользоваться предложением Белинского и, позаимствовав у фотографа отделения Еленека цивильную одежду, отправился по адресу, указанному на визитке профессора Савроня. Дверь открыл пожилой господин в желтом стеганом халате и головном уборе, напоминающем ночной колпак. На вопрос Новосада, можно ли увидеть профессора Савроня, тот с подозрением оглядел его поверх дверной цепочки и произнес:

– Jezdem.

– Прошу прощения, мне нужен профессор Савронь, – повторил Новосад.

– Jezdem, – снова ответил странный господин.

До прапорщика наконец дошло, что Jezdem – это польское Jestem[139]. Уже не первый раз Новосад попадал впросак с этим галицийским польско-украинским диалектом. Здесь каждое второе слово было, по его мнению, переиначено для удобства произношения. А это необычное тягучее произношение гласных, обилие в разговорной речи немецких, турецких, венгерских, румынских и еще бог весть каких словечек, правда придающих неповторимый шарм местному польскому языку.

Он вытащил визитку и объяснил причину своего прихода, после чего был допущен в квартиру, однако почему-то не в специальный кабинет, а в гостиную. Там стояла старинная мебель, обитая красным бархатом, над камином висели огромные рога оленя. На большом круглом столе стояли микроскоп и прочая медицинская принадлежность.

– Вынимайте, показывайте, – без обиняков скомандовал профессор крайне смущенному пациенту. – Идите сюда, – позвал он его позже к столу и, указывая на стеклышко с мазком под микроскопом, сказал: – Взгляните. Вон те, круглые. Лечение и анализы будут стоить пятьдесят крон. Приходите ко мне в течение недели к десяти.

– Скажите, доктор, это… неприятно? – выдавил из себя красный как рак прапорщик.

– Да уж, наберитесь терпения, – буркнул профессор, направляясь к умывальнику.

– У моего отца было точно такое! – воскликнул Новосад, увидев в раскрытом альбоме на столе картинку с изображением ружья.

Профессор окинул его недоверчивым взглядом и, вытирая полотенцем руки, подошел к столу. Новосад обратил внимание на необычных размеров золотой перстень в виде черепа на его пальце.

– Вряд ли, – скептически бросил доктор. – Это из опытных ружей Ланкастера, без овальной сверловки.

– Ну как же, смотрите, 1880 год, а патент на сверловку Ланкастер получил уже в 1870-м.

– Это ни о чем не говорит, Ланкастер делал стволы без сверловки по заказу до конца своей жизни.

– Мой отец заказывал ружье с овальной сверловкой в магазине Леже на в Москве. Стоило оно, если не ошибаюсь, вместе с ящиком и двумя парами стволов тысячу рублей.

– Так вы из России. – Профессор пристально посмотрел на прапорщика поверх очков.

– Я родом из Витебска, – бегло уточнил Новосад и поспешил вернуться к охотничьей теме: – Чудесное ружье, прекрасный бой, кучность, дальность…

Услышав слово «Витебск», Савронь оживился: там прошло и его детство, именно в Витебск его семья бежала из Варшавы после восстания шестьдесят третьего года. Его настороженное отношение к пациенту сразу испарилось, он стал расспрашивать Новосада о витебской гимназии у Замкового ручья, о костеле Святого Антония, где он пел в детском хоре. Вскоре разговор снова перекинулся на ружья, патроны, приманки и легавых собак. Савронь был заядлым охотником. Он даже владел собственным прудом в полгектара с болотной дичью недалеко от Залещиков[140]. Не меньшей его страстью было коллекционирование оружия и всевозможной литературы о нем. Об этом можно было догадаться по висевшим на стенах многочисленным картинам, литографиям и рисункам. Изображения старинных петронелл, мушкетов и аркебуз соседствовали с современными винтовками, пулеметами и даже пушками. Всюду громоздились книги, журналы и альбомы об оружии. Даже ковер на полу изображал военную битву – опрокинутые повозки, пушки, трупы людей и ангел, склонившийся над блаженно улыбающимся солдатом с оторванной ногой.

– Неужели вам удалось все это сберечь? – спросил заинтригованный прапорщик, листая каталог профессорской коллекции оружия.

– В отличие от многих моих коллег, которых сразу мобилизовали в армию, у меня было достаточно времени для этого, – уклончиво ответил Савронь. – Но мое сердце обливалось кровью, когда я видел, как их жены тащили в магистрат старинные мушкеты, револьверы и рапиры.

Прапорщик хорошо помнил этот эпизод из жизни оккупированного Львова. Его тогда удивило, как дисциплинированно горожане выполняют указ губернатора о сдаче огнестрельного и холодного оружия. В итоге первые этажи ратуши и дома Собеского до потолка были забиты разнообразным оружием. Правда, позже кое-что из собранных раритетов очутилось у некоторых офицеров жандармерии и полиции.