Чужаки - Андрей Евпланов

Дожди зарядили. В доме стало сыро, и дал о себе знать радикулит. Федор Христофорович обматывал поясницу шарфиком, садился возле зажженной керосинки и смотрел на синие язычки пламени. Он считал, что греется.

Однажды, когда он сидел так возле керосинки, в дверь к нему постучал Хренков и, не дожидаясь приглашения, вошел.

— Здоров живешь, — сказал он куда-то в потолок, будто с лампочкой здоровался, а не с хозяином. — Матица совсем просела, подпирать надо или вовсе менять, а то, не ровен час, накроет.

Федор Христофорович посмотрел на балку и пожал плечами.

— Накроет, накроет, — заверил его гость. — Не сомневайся. Ты лучше скажи мне, товарищ, кто тебя довел до такой жизни. Сидишь тут один в темноте и сырости и руки у керосинки греешь, как все равно в военное время. Телефоны кругом, пылесосы, космонавты летают, а ты сидишь тут, как снежный человек…

— А вам-то, собственно, какое до этого дело, — не выдержал Федор Христофорович — незваный гость вел себя чересчур уж бесцеремонно. — Кто вы такой, в конце концов?

— Я Хренков. Про меня говорят — к каждой бочке затычка. Вот я и желаю знать, почему пожилой, заслуженный человек спит в пиджаке?

— А я не сплю в пиджаке.

— Спишь.

— Мое дело, в чем хочу, в том и сплю.

— Да ты не лезь в бутылку. Я к тебе со всей душой, как солдат к солдату. Мало нас, фронтовиков, осталось. Тут, в Синюхино — только пятеро, ты — шестой. Так что выкладывай начистоту, отчего ты такой смурной.

— Я ничего. А разве заметно?

— Еще бы: ходишь, словно отца родного похоронил, ни здрасьте никому, ни до свидания. Люди чего только не придумывают. Одни говорят — больной, другие — растратчик, от органов скрывается. Это тебе, брат, не город, где никому ни до кого нет дела. Концы отдашь в своей отдельной квартире, и будешь лежать, пока не провоняешь. Здесь в деревне, каждый человек как чирей на этом…

Сзади, в общем… Так что выкладывай, все одно доймем. Небось дети?

— Что вы, сын у меня умница, кандидат технических наук. Он мне все рассказывает, что у них в институте делается. А какой ласковый… Бывало, когда мы еще вместе жили, я сплю, а он сядет рядом на краешек кровати и голову мне на грудь положит.

— А мой бродяга взял моду жену поколачивать. Как выпьет, так драться.

Я, говорю, тебя, под суд отдам, а он мне — не твое дело. А невестка у меня золото — хозяйственная и уважительная.

— И у меня невестка хорошая, и дома у нее все блестит, а ребенок как картинка. Смышленый мальчик не по годам, уже „Евгения Онегина“ прочитал.

Нет, грех жаловаться, дети у меня хорошие. Только… В последнее время мы разговариваем вроде бы на разных языках.

— Вот оно что, — сказал Хренков и снова уставился на потолок, словно увидел там разгадку какой-то тайны. — И ты, значит, для удобства, перешел на их язык, вместо того чтобы научить их своему.

— Учить-то мне их вроде нечему. Жил как мог, да не больно, видно, мог.

И никому теперь не нужен.

— Только покойник никому не нужен, а живой человек на что-нибудь да сгодится. Мы еще можем большую пользу приносить.

— Какая от меня теперь польза?

— От кота, вон, какая польза? А люди его при себе держат, чтоб, значит, дети возле него учились человечеству. А ты человек, тебе и карты в руки, и нечего прикидываться казанской сиротой. Этот дом тебе боком вылезет. Хочешь, я тебе времянку сдам, недорого… Комната и веранда… Для себя строил.

— Нет.

— Ну, как знаешь, — сказал Хренков, выходя в сени.

— Постойте! — крикнул вслед ему Федор Христофорович. — Пиккус сказал, что вы можете сложить печку.

— Вот он пусть и складывает, — отозвался Хренков и захлопнул за собой дверь.

После ухода сердитого гостя Федор Христофорович еще долго сидел у единственного в доме источника тепла. Но вот у него начали мерзнуть ноги, и он стал ходить взад-вперед, чтобы их согреть. За окном неистовствовали ветер и дождь. Их нарастающий шум проникал вместе с холодом и сыростью в самую душу. И казалось, что весь мир создан для одних только страданий. Но к ночи дождь мало-помалу стал стихать, и ветер унялся, и слышно стало, как с крыши на землю стекают последние струи воды. И тут Федор Христофорович почувствовал вдруг, как в нем зародилась какая-то сила и теплой волной прокатилась по всему телу. Он прислушался к себе и обрадовался: „Что это?..

Что это?..“ Ему стало тесно в четырех, стенах. Он распахнул двери настежь, вышел на крыльцо и с удовольствием набрал полную грудь свежего влажного воздуха. Потом он умылся, тщательно почистил зубы, разделся, аккуратно сложил одежду на табурете возле своего ложа и лег в постель. Спал он здоровым крепким сном, как еще ни разу здесь не спал, и никакие петухи не могли его разбудить, а проснувшись, сварил себе настоящий кофе и сделал омлет из четырех яиц. После завтрака он достал чемоданы и стал собираться. В полдень пришел Пиккус.

— Уезжаете, значит, — констатировал он.

— Обстоятельства, — сказал Федор Христофорович весело.

— Насовсем, — как будто подтвердил вслух свою мысль Эйно Карлович.

— Да, — сказал Варваричев.

Пиккус многозначительно цокнул языком и принялся помогать приятелю собираться в дорогу. Вещей набралось два чемодана и рюкзак. Все продукты, а также керосинку, ведро и рукомойник Федор Христофорович отдал Пиккусу. Тот не хотел брать ни в какую, но Варваричев сказал, что в таком случае добро пропадет, и Эйно Карлович снизошел.

Когда все было уложено, приятели, как полагается, присели на дорожку.

Потом Федор Христофорович запер дом и положил ключ под крыльцо. А эстонец отодрал от навеса несколько досок и стал прибивать их крест-накрест на двери и окна.

— Так положено, — ответил он, когда Федор Христофорович спросил его, зачем это нужно.

Когда они шли по улице в сторону бетонки, им навстречу попались Степанида и Клавдия. Старуху Клавдия вела под руку, а та еле переставляла ноги, но и сама Клавдия, замотанная в теплый платок, выглядела старухой.

Казалось, у них стерлась разница в возрасте.

Ни дать ни взять одна старуха ведет другую и обе похожи, как две щеки одного заплаканного лица.

Федор Христофорович поздоровался с женщинами, но они как будто его не заметили.

— Что это с ними? — спросил Федор Христофорович эстонца.

— Да так, — ответил тот. — Временный трудность, как говорится.

Федор Христофорович уехал автобусом, и его больше никогда не видели в Синюхино.

А на второй день после его отъезда старый чупровский дом загорелся. Это произошло ночью, предположительно от молнии, потому что если не от молнии, то отчего же еще. Огонь занялся на чердаке, обнаружили его поздно, и потому дом спасти не удалось.

Когда сбежавшиеся на пожар синюхинцы поняли, что уже поздно, что им больше нечего делать, они перестали суетиться, встали поодаль и стали глядеть, как огонь обгладывает бревна.

— Все одно как крепость, — сказал кто-то.

— Раньше плохо не строили, — согласился другой голос.

— Сто лет простоял и еще бы столько простоял, когда бы не молния.

— Что такое дом, — сказал Хренков, — стены да крыша. Главное, чтобы люди в нем по-людски жили.

Неделю спустя о пожаре еще говорили, а потом началась уборочная, и никто уже больше не интересовался судьбой бывшего чупровского дома.

БОГИ И ГЕРОИ

(Рассказ)

Кто такие Одиссей, Патрокл, Агамемнон?.. Герои древнегреческих мифов, — скажете вы, и, конечно же будете правы. Но для меня это, прежде всего, мои одноклассники Жека Петелин, Глеб, Митяй…

Так уж получилось, что имена никогда не существовавших героев, которые всплыли, как говорится, со дна прошлого, удивительным образом связались в моей памяти с ушастыми, стриженными наголо, как это водилось в пятидесятые годы, пятиклашками из одной московской школы.

А началось все с новогоднего бала. Так пышно именовали наши скакания вокруг елки мамаши из родительского актива, которые задолго до этого мероприятия начинали собираться у нас по вечерам, чтобы клеить из гофрированной бумаги разноцветные шапочки и жабо для тех, у кого не окажется карнавального костюма. У нас было очень удобно собираться, потому что не имелось ни полированной мебели, ни хрусталей в сервантах и вообще ничего такого, что можно было бы сглазить. И в то же время жили мы все-таки не в коммуналке, а в двухкомнатной отдельной квартире. И вообще, как сейчас припоминаю, лучшего места, чем у нас, для того, чтобы перемывать кости всей Марьиной Роще, этим женщинам трудно было сыскать.

В квартире было натоплено, над столом, вокруг которого располагались женщины с ножницами и бумагой, висел огромный розовый абажур, а из кухни доносился запах домашнего печенья к чаю, без которого не обходилась ни одна подобная сходка.

Часто женщины прихватывали с собой детей. Это были мои одноклассники и закадычные дружки Жека и Глеб. Нам отводилась маленькая комната, где мы спокойно занимались своими мальчишечьими делами, то есть ходили на голове, а в перерывах болтали про свои школьные дела. Никуда мы тогда не спешили, ни за чем не гнались. Никто из нас не ходил в музыкальную школу, не занимался фигурным катанием или теннисом, не ездил в метро на другой конец города, чтобы поплавать часок в бассейне. Мы просто сидели в тесной комнате и разговаривали, зная, что и завтра и послезавтра, и через неделю можем в любой момент собраться в этой комнате. Зато каких только разговоров мы не переговорили…