Вирсавия - Торгни Линдгрен

Когда войско выходило, Вирсавия, Давид и Соломон стояли у городских ворот. И каждому начальнику и каждому отряду воинов Давид говорил: сберегите мне сына моего Авессалома, не причините ему вреда, ведь он не вполне понимал, что творит, он еще дитя. Когда же последний прошел мимо, когда никто уже не мог его слышать, он вскричал:

Ибо знайте, я люблю его!

_

Два дня и одну ночь продолжалось сражение, двадцать тысяч человек были поражены, земля меж деревьев, а были это преимущественно дубы, тамариски и теревинфы, кишела воинами и покрылась кровью и израненными телами, лес Ефремов таков, что от утренней до полуденной жертвы добрый ходок может обежать вокруг него.

На второй день вечером Авессалом уже видел, что потерял слишком много воинов, что битву эту нельзя ни выиграть, ни проиграть, но он не хотел убегать, нет, он не хотел быть убегающим царем, каким был Давид, и решил он ехать верхом в Маханаим и сдаться на милость отца своего, вернее, оба они могли сдаться на милость друг друга.

Он направил своего мула на север, к Рамофу, это был город, где народ из колена Гадова давал убежище убийцам; раньше он приметил источник у этой дороги, а мул его томился жаждой, и ненароком попал он в кусты роз, густые кусты роз под двумя теревинфами, и он подумал: мечом я прорублю себе дорогу в кустарнике. Но мул испугался шипов на кустах и резких движений Авессалома, когда тот рубил мечом вокруг себя, и взбрыкнул копытами, и стал на дыбы.

Как раз в эту минуту подскакали к кустарнику два из воинов Иоава, и они увидели друг друга — Авессалом и эти два воина. Авессалом сунул меч в ножны и хотел было снять с плеча лук, колчан со стрелами висел впереди него, он легко мог достать его левой рукой. Но тут крепкий розовый шип вонзился мулу в подглазье, и тот, обезумев от страха, ринулся в сторону, Авессалома подбросило в седле, и волоса его, те самые волоса, что остриженные были тяжелее новорожденного ягненка, запутались в ветвях теревинфа, и он повис между небом и землею, а мул убежал своею дорогой. Авессалом попытался выхватить меч, ведь мечом можно бы обрезать ветви, державшие его, или хоть пышные волосы, но тщетно, вся сила его уходила на само висение и барахтанье, ветвь раскачивалась, так что ноги его порою касались пальцами земли и давали ему опору, необходимую, чтобы не сломалась шея; Давидовы воины несколько времени наблюдали за ним, а потом поспешили к Иоаву.

И Иоав спросил:

Вы убили его?

Нет, ответили воины, мы его не убили. Царь сказал: не причините Авессалому вреда, он ведь еще дитя.

Но Иоав сказал: дитя! Он уже прожил мужской возраст!

И он сам поехал к кустам роз и к теревинфу, где висел Авессалом.

Тот уже не боролся со своим мечом и мертв не был, но тело его утомилось и ослабело, лицо было изодрано, будто рассвирепевшая женщина исцарапала его до крови своими ногтями, и когда увидел он Иоава, то сразу понял, что произойдет, он не молил о пощаде, недостало ему сил молить о пощаде, все, что он мог выдавить израненными губами, было:

Каков же есть Господь?!

Иоав ответил не вдруг, до сих пор никто не задавал ему подобного вопроса, он подумал, что Авессалом вправду спросил его, не уразумел он, что Авессалом просто хотел сказать себе: бессмысленна жизнь человека, не должно было Господу создавать нас!

В конце концов Иоав ответил на его вопрос.

Господь тяжел, сказал он. Наш Бог самый тяжелый в мирозданье. Он тяготит тебя так, что шея твоя скоро сломается. Он — сама тяжесть.

Ведь именно это и видел Иоав в Боге — Его тяжесть: он видел, как валятся камни, падают воины, рушатся стены, оседают наземь под непомерным грузом ослы и верблюды, гибнут царства. Все неумолимо повергалось на землю под тяжестью Бога.

И Авессалом попытался изобразить на лице своем улыбку, но судорога усталости не помешала ему, и Иоав трижды пронзил его копьем и приказал людям, что следовали за ним, — были это десять отроков, которые всегда сопровождали его, — снять Авессалома с дерева и убить совсем.

После этого велел Иоав трубить трубами, дабы услышал народ, что сражение окончено, и послал двух пеших гонцов с вестью к царю Давиду, надлежало им сказать ему правду, что он наверное победил, и наверное вновь царь в Иерусалиме, и большинство врагов его наверное мертвы.

И он велел похоронить Авессалома в Ефремовом лесу под большою кучей камней. Есть памятник Авессалома в Иосафатовой долине, но он ненастоящий.

Давид увидел гонца, спешащего к городу, но зрение его было уже не столь острым, чтобы мог он различить особенные его черты, и он спросил: кто это?

И сторож, что стоял подле него, ответил: он бежит, опустив руки, наклонясь вперед, на полусогнутых ногах, такова походка молодого Ахимааса, сына первосвященника.

Он не бежал бы так проворно, если бы весть его не была радостной, сказал царь.

И Ахимаас, с трудом переводя дух, пал ниц пред царем.

Благословен Господь… — выдавил он.

Да, сказал Давид, благословен Господь.

И продолжал Ахимаас: Бог твой, предавший… людей, которые подняли… руки свои на тебя.

И царь вскричал:

Возрадуйтесь! Честь и слава Господу!

А потом он спросил:

Благополучен ли сын мой, отрок Авессалом?

Я видел большое волнение, тяжело дыша, сказал Ахимаас. Люди складывали большую кучу камней. Но я не знаю, что там было.

И вот пришел второй гонец, ефиоплянин, он бегал не так проворно, как Ахимаас. И Давид спросил его то же:

Благополучен ли отрок Авессалом?

И ефиоплянин ответил:

Да будет с врагами твоими то же, что постигло отрока, который отошел в преисподнюю, к мертвым!

И поразила царя Давида тяжкая печаль, которая удивила даже его самого, он пошатнулся, но стоял прямо, благодаря тому, что опирался на руку Вирсавии, и застонал он и заплакал, как оставленный ребенок. Сын мой Авессалом, горестно повторял он, сын мой, сын мой Авессалом, о, кто дал бы мне умереть вместо тебя! И Вирсавия вместе с Соломоном поддерживали его и повели его вверх по лестнице в горницу над ворогами, и он не переставал плакать и скорбно восклицать, пока слезы не иссякли и голос не пропал.

И охватило народ великое смущение, одни горевали вместе с царем, другие радовались с ним вместе, трудно им было понять, как следует вести себя, иные говорили, что не велел он ни радоваться, ни горевать, иные — что велел он и то и другое, ведь, с одной стороны, он воистину вскричал: возрадуйтесь! — с другой же стороны, горько оплакивал смерть Авессалома, и в конце концов народ решил, что волен свободно выбирать меж печалью и радостью, а подобная свобода была для большинства тяжким, почти невыносимым бременем.

Вирсавия была у Давида в горнице над воротами. Она распорядилась устроить ему постель из овечьих шкур и велела принести вина и неквашеных слезных лепешек из пшеницы и изюма и возжгла курения, так что воздух наполнился тяжким запахом скорби, а когда царь уснул, она велела Соломону бодрствовать над ним, если же он проснется и спросит о ней, пусть Соломон скажет, что она измученная уснула в комнате начальника позади этой горницы.

Потом она пошла к Иоаву и заставила его трижды повторить рассказ о том, как умер Авессалом, она хотела знать каждое слово, что было сказано, и каждое движение, что было сделано, и все время она плакала навзрыд и била себя по ляжкам; он был единственный! — твердила она, он был единственный! И еще: ах, если бы мне довелось ответить на его вопрос о Господе! И Иоав был очень растроган, увидев, сколь искренне разделяет она скорбь царя. Когда же она вдруг поспешно бросилась к нему, и растопырила пальцы, и стала царапать ногтями лицо его и глаза, он никак не мог понять ее, схватил за руки, и дал ей наплакаться и нарыдаться досыта, и только потом отпустил ее. Но она не попросила у него прощения, думала наверное, что было бы только правильно и справедливо до крови изранить ему лицо и выцарапать глаза.

И она отрезала прядь своих волос, средь которых было теперь столько же седых, сколько и черных, и послала одного из отроков Иоава похоронить эту прядь в куче камней над Авессаломом.

Ионадав, сын брата Давидова, тот, что был другом всем, тоже пал в Ефремовом лесу и был назван среди других, кто-то закалал его и только после этого обнаружил, кто он был, но никто не спросил о нем, никто не принес жертвы ради него, никто не спросил даже, на чьей стороне он был убит, хоть, может статься, он и сам этого не знал.

Иоав же пошел к царю, сидел и смотрел на спящего, видел морщинистое его лицо, которое и во сне было замкнуто и непостижимо. Иоав провел рукой по собственным щекам и лбу и с удивлением ощутил, сколь гладкой была по-прежнему его кожа; царь лишь на пять лет старше меня, подумал он, но беспечальность войны уберегла меня от старости; и, когда царь наконец проснулся, он сказал ему: