Вирсавия - Торгни Линдгрен

Даже домашнего бога не взяла.

Нет, сказала она. Тот, кто станет избран, никогда не имеет выбора.

Но он по-прежнему думал обо всем, что было решено от начала времен.

Народы, и люди, и города истребляются, сказал он. Гибнут, потому что избраны для гибели. Все истребление, какое я видел, и совершил, и с Господней помощью сумел забыть, — все это предопределено. Иногда мне кажется непостижимым, что мир еще способен существовать.

Господь сотворил его недавно, сказала она.

И вдруг она поняла, что в душе он переживает то, что исполнял ежегодно, чему подвергался в новогодний праздник, — ниспровержение царя, и уничижение, и нисхождение в преисподнюю, это благоговейное и нелепое зрелище, которое всегда завершалось его возрождением и воцарением на престоле, это глубоко волнующее и гремящее трубами празднество, когда царь поочередно был сотворяемым и творцом, а всякое слово и движение, все срывания одежд, и насмешки, и поучения, и приветственные возгласы были установлены в святых книгах священников, быть может, даже Самим Господом.

Много раз спрашивала она, не следует ли и царице унизиться и воспрянуть таким же образом, но он отвечал, что это представление смерти и жизни может быть исполнено только священниками, и царем, и Господом. И она думала: скоро он скажет: да рукоплещут реки; да ликуют горы пред лицем Господа; ибо Он идет судить землю!

Да рукоплещут реки, сказал Давид, да ликуют горы пред лицем Господа, ибо Он идет судить землю!

Кого бы избрал ты? — спросила она. Кого бы избрал ты, если бы этого не сделал Авессалом?

Но он не ответил, он схоронился за стеною своих помыслов: он будет судить вселенную праведно и народы верно, Господь царствует!

У Вефары, как раз там, где священники обыкновенно опорожняли сосуды с кровью жертвенных животных, они остановились.

И тогда увидел Давид, что первосвященник Садок и все левиты несли с собою ковчег Господень.

Он приказал им немедля возвращаться в Иерусалим, ибо Господь ныне старый Бог, привыкший к жилищу своему, и если благоволение Его и милосердие следуют за Давидом даже за поток Кедрон, то в конце концов Он, быть может, даст Давиду видеть Его на горе Сион. Я иду в землю Аммонитскую, сказал он Господу, священники же пусть будут бдительны и внимательны, пребывая подле царя Авессалома — он так и сказал: царя Авессалома, — и пусть они сообщают все важное и полезное, что удастся им услышать, и увидеть, и понять, пусть станут они соглядатаями и подслушивателями в собственном городе, а тайные их гонцы всегда могут достигнуть до него через переправу за Галгалом.

И Вирсавия объяснила левитам: у нас есть царь Давид, оставленный же Иерусалим больше нуждается в ковчеге Господнем, чем мы!

На восточной стороне Кедрона, на склоне горы Елеонской, Давид и все его спутники расположились станом на ночлег.

И вот вечером Авессалом и мужи иудейские, которые слышали, как он провозгласил себя царем, вошли в Иерусалим.

Пустой царский дом показался ему вдруг пугающе огромным. Нашли они только Мемфивосфея, который должен был в скором времени проснуться, если «проснуться» здесь подходящее слово, и Авессалом велел, чтобы принесли ему вина и мяса от молодого тельца, которого он пожертвовал, кусок от бедра жертвы.

И открыл Авессалом воинам винные погреба своего убитого брата Амнона, что были на замке и засове с того дня, когда поехал Амнон на последнее стрижение овец. Многие из воинов заболели, даже двор пред скинией Господней сделали они местом нечистот, те, что пили темно-красное, почти черное вино; другие же, которые пили золотистое, подслащенное медом вино, полагали, что не доводилось им прежде отведать напитка благороднее.

Теперь Авессалом был царем, и велел он призвать к себе Ахитофела.

Советник, сказал он, дай совет, что нам делать.

Войди к женам и наложницам отца твоего.

А разве они не убежали с царем?

Десять жен, наложниц царя, остались, на запястьях у них льняные повязки с именем царя Давида, он оставил их тому, кто придет после него.

Это знак?

Да, знак от царя царю.

У меня уже есть жены, защищался Авессалом. Они ждут меня в моем доме.

Это не царские жены. Нет в них ничего царственного или божественного. Они просто жены для твоей похоти, они рожают тебе дочерей.

Так и было: рождались у Авессалома лишь дочери и мертвые сыновья.

Вот почему поставили на кровле царского дома палатку из верблюжьего сукна, ведь ни каменное, ни кирпичное здание не может быть столь же свято, как палатка, поставили ее на краю кровли, так что видели ее все воины во дворе, и вход ее также был обращен к народу.

Затем принесли туда жен, в носилках Мемфивосфея, которые Ахитофел взял исключительно для этой цели, Мемфивосфея же оставили лежать на полу, на собственном его плаще. Одну за другой несли жен наверх к Авессалому, чтобы весь народ видел, как он входил к ним в палатку и брал их, многие из этих жен мучились тяжкими судорогами и старческой немощью, и стоны их и жалобы тоже достигали до народа во дворе. Первую из этих святых и неизбежных обязанностей он исполнил быстро и почти с благоговением — эта аммонитская женщина была ему нянькой, прежде чем Давид взял ее в наложницы, — но уже с третьей женой его охватила мучительная усталость, казалось даже, будто и он пил темное, слишком старое вино, а последние из этих обязанностей, восьмую, девятую и десятую, он бы не смог осуществить, если б не постигал душою, что это — посвящение, жертва, которой требовал от него Господь.

Потом, когда на Иерусалим уже пала ночь, Ахитофел сказал: нет теперь пути назад, невозможно примирение между тобою и царем Давидом, этим поступком ты сделал на жезле времени неизгладимую зарубку, глубокую отметину меж Доныне и Отныне.

Мне кажется, скорее я преломил жезл времени пополам, сказал Авессалом.

Ибо он понимал, что советы Ахитофела могли быть не только сомнительны, но и погибельны, советы есть советы, они вольны и неоспоримы, а нередко даже беспощадны.

И пошел Авессалом в темноте к колодезю Давидову. И оперся на ограду, тихо и безмолвно было все в Иерусалиме; некоторые из людей его последовали за ним, и он помочился в колодезь.

Женский колодезь, думал он.

И люди, видевшие его, сделали вслед за ним так же, они думали, что это священнодействие, которое надлежит совершать в первую ночь, когда новый царь воцаряется в Сионе, и наполнили они колодезь до половины.

Когда же настал день и пришло время женщинам встретиться у колодезя, немногим женщинам, что еще оставались в городе, распространился слух, что с колодезем сделалось чудо, из него поднимались испарения, на дне его открылся источник.

И люди говорили: вот каков царь Авессалом.

И взяли женщины кувшины на длинных веревках, всем хотелось принести священной воды в дома свои.

Но когда вытащили они наверх наполненные кувшины, и увидели цвет влаги, и почуяли запах ее, и поняли, что это за вода, то сказали они:

Вот каков царь Авессалом.

С той поры колодезь Давидов никогда уже не был святыней.

Для Давида и Вирсавии тоже поставили палатку. На выступе скалы в долине Кедрона, подле горы Елеонской. И сделали эту палатку из сырых кож четырех ослов, которые сломали себе ноги в камнях горного потока.

В сумерках пришел туда Хусий, второй из главнейших советников царя Давида, царь встретил его у входа в палатку. Хусий приехал верхом на муле и, когда спешился, хромал сильнее обычного.

Сбор миндаля закончился? — спросил Давид.

Да, отвечал Хусий. Урожай уже свезли в кладовые.

Обилен ли он был?

Обильнее не бывать ему ни при каком другом царе.

Хусий разодрал плащ свой и покрыл волоса свои пеплом, смешанным с елеем. На одном глазу у него с молодых лет было бельмо, ибо попали туда брызги негашеной извести, на другом веко не открывалось, иногда он поднимал это тяжелое, вялое веко двумя пальцами правой руки. И тогда он видел.

Но Господа он видел и под закрытым веком, так он говорил.

Теперь он смотрел на Давида, ждал ответа на вопрос, которого не высказал.

Но Давид не отвечал. Вместо него ответила Вирсавия, она вышла из палатки и села на корточки под откинутым входом.

Нет, сказала она. Не надобно ему никаких советов.

Я не оставлю тебя, сказал Хусий. Оставить тебя — все равно что оставить Господа.

Оставь его — и тем ты окажешь величайшее благодеяние, сказала Вирсавия.

В самом деле оставить?

Да. Оставить.

Тогда Хусий вдруг заплакал, и плакал он отчаянно и горько, никогда прежде Давид не видел его плачущим, никогда не предполагал, что это искаженное лицо может исказиться еще больше. Но когда царь поднял руку для благословляющего, утешительного движения, какое должно было сопроводить ласковые и теплые слова, с которыми он хотел обратиться к Хусию, Вирсавия остановила его.