Дневник горничной - Октав Мирбо

— Пусть помучается… чем больше будет мучиться, тем будет вкуснее…

Животное высвободило из его колен крылья и хлопало ими… шея его вытягивалась, хотя Жозеф ее держал, судорожною спиралью… И видно было под перьями, как дрожало все тело… Тогда Жозеф бросил животное на ступеньки кухни, и упершись локтями в колени, и подперев голову, принялся наблюдать с омерзительным наслаждением скачки, судороги, безумное царапанье земли желтыми лапками…

— Перестаньте, Жозеф… — закричала я… — Прикончите ее сейчас же… Отвратительно заставлять животное так страдать…

А он отвечал:

— Меня это забавляет… я это люблю…

Я припоминаю этот случай, все его мрачные подробности, все сказанные при этом слова… И мне хочется… страшно хочется закричать Жозефу:

— Это вы изнасиловали маленькую Клару в лесу… Да… да… я теперь в этом убеждена… это вы, вы, вы, старая свинья…

Сомнения больше нет. Жозеф, должно быть, невероятная каналья… Но это мнение, которое я составила себе о нем вместо того, чтобы отдалить меня от него, вселить мне к нему отвращение, — наоборот, делает то, что я, если его не люблю, то страшно им интересуюсь. Это смешно, но я всегда чувствовала слабость к негодяям… В таких натурах есть что-то необыкновенное, зажигающее кровь… Особый опьяняющий запах, что-то пряное и властное, возбуждающее влечение… И как бы негодяи ни были бесстыдны, они все-таки в этом отношении уступают «честным» людям…

Мне не нравится в Жозефе, что у него репутация и, для того, кто не знает его взглядов, замашки честного человека… Мне бы больше нравилось, если бы он был просто негодяем чистой воды. Правда, что тогда исчез бы этот ореол таинственности, обаяние неизвестности, которые меня волнуют, беспокоят и влекут, да, влекут — к этому старому дьяволу…

Теперь я успокоилась, потому что убеждена, и ничто не может поколебать во мне теперь уверенности, что это он изнасиловал маленькую Клару в лесу.

С некоторых пор я замечаю, что произвожу серьезное впечатление на Жозефа. Его недоброжелательство ко мне исчезло; в его молчании уже не чувствуется ни неприязни, ни пренебрежения, а в возражениях часто слышатся нотки нежности. Во взглядах нет прежней враждебности — да, впрочем, и была ли она прежде? — и если они еще иногда бывают пронзительны, — это потому, что он все еще хочет меня получше узнать, испытать… Подобно большинству крестьян, он чрезвычайно недоверчив, боится довериться другим, постоянно думая, что его хотят с надуть»… У него, должно быть, много скрыто в душе, но он ревниво оберегает свои тайны под суровой холодной маской, как прячут сокровища в железные сундуки, с солидной обшивкой и серьезными замками. Несмотря на это, его недоверие ко мне уменьшается… Он, по своему, даже очень со мной любезен… Делает все, что только может, чтобы показать мне свою симпатию и понравиться. Берет на себя все мои тяжелые, грязные работы, и все это просто, без всякой слащавой галантерейности, без корыстных расчетов на благодарность с моей стороны, без всяких задних мыслей.

С своей стороны я присматриваю за его вещами, чиню его носки, панталоны, сорочки, и больше забочусь о его гардеробе, чем о гардеробе барыни. И он часто говорит мне с довольным видом.

— Это все хорошо, Селестина… Бы хорошая женщина… аккуратная женщина… Порядок это — деньги… И если к тому же женщина хороша собой, то лучше и желать нечего…

До сих пор нам удавалось говорить только урывками. Вечером, в кухне, при Марианне, разговор носит только общий характер… Мы не позволяем себе никакой интимности… А когда я его вижу одного, заставить его, говорить чрезвычайно трудно… Он уклоняется от длинных разговоров, вероятно боясь себя скомпрометировать. Два слова об этом, для слова о том… шутливых или ласковых… и все… Зато вместо уст, у него говорят глаза… Они шарят по мне… подступают близко и заглядывают глубоко в душу, переворачивают все внутри, до основания…

Вчера, в первый раз у нас был длинный разговор. Был вечер. Господа легли; Марианна ушла в свою комнату раньше обыкновенного. Я не была в расположении ни читать, ни писать, и одной быть не хотелось.

Все еще преследуемая образом маленькой Клары, я отправилась к Жозефу в седельную; он сидел перед деревянным некрашеным столиком, и при свете маленького фонаря, лущил зерна. Тут же находился его друг, пономарь, державший под мышками связки разноцветных брошюр. Большие вытаращенные глаза, плоский череп, сморщенная желтоватая кожа, придают ему сходство с жабой… Сходство еще увеличивается от неуклюжей прыгающей походки. Под столом спали две собаки, свернувшись в клубок, зарыв головы в шерсть.

— А! Это вы, Селестина? — сказал Жозеф.

Пономарь хотел спрятать брошюры… Жозеф его остановил.

— Можно говорить при барышне… Это разумная женщина…

Он отдавал ему приказание:

— Значит, понял, старик?.. В Базош… В Куртэн… Во Флёр-Сюр-Тилль… И чтобы завтра за день все раздать… И повторяю тебе… заходи повсюду… Во все дома… Даже к республиканцам… Они тебя, может, выставят за дверь… Не слушайся… Делай свое дело… Если доберешься хотя до одного из этих подлецов, и то хорошо… И потом помни, что за республиканца получишь сто су…

Пономарь кивал утвердительно головой. Забрав брошюры, он ушел, сопровождаемый до калитки Жозефом.

Вернувшись, он заметил мое любопытство, мой вопросительный взгляд…

— Да… — сказал он небрежно… Несколько песенок, картинок, антисемитских брошюр… Раздаем для пропаганды… Я тут вошел в сношения с господами священниками… Стараюсь для них, что-ж! Это входит в мои убеждения… И нужно сказать, что это хорошо оплачивается…

Он снова уселся за столик, где чистил зерна. Разбуженные собаки вертелись по комнате, ища себе более удобного места.

— Да… да… — повторил он… — Не дурно оплачивается… А? у них есть таки деньги, у господ священников.

И точно спохватившись, что чересчур много наговорил, прибавил:

— Я вам это говорю, Селестина… потому что считаю вас разумной женщиной… аккуратной женщиной… и полагаюсь на вас… Это между нами, не так ли?..

И помолчав, поблагодарил:

— Как хорошо, что вы сегодня сюда пришли… Очень мило с вашей стороны… Очень приятно…

Никогда я его еще не видала таким словоохотливым, таким любезным… Я нагнулась над столиком, совсем близ него, и перебирая отобранные зерна в тарелке, кокетливо отвечала:

— Да… Ведь вы сегодня ушли сейчас же после обеда. Некогда было даже поболтать… Хотите я вам помогу чистить зерна?

— Спасибо, Селестина… Я уже кончил…

Он почесал голову:

— Черт!.. — сказал он, зевая… — Мне нужно было бы заглянуть в парники… Проклятые мыши пожрут у меня весь салат… Да-ну, впрочем… мне нужно с вами поговорить, Селестина…