Александр и Любовь - Александр Сеничев

Вдумаемся-ка: мать - самое святое и нерушимое в его жизни - умрет лишь затем,

чтоб было здесь ей ничего не надо,Когда оттуда ринутся лучи

- это ведь о душе своей первой возлюбленной.

Жене таких реверансов он не делал и не сделает никогда. Давным-давно, весной 1898-го оп писал Садовской: «Знай, что мне прежде всего нужна жизнь.   потому я и стремлюсь к Тебе и беру от Тебя все источники жизни, света и тепла». За этими источниками он и приехал теперь - к ней - в Бад-Наугем. И - оспорьте-ка - обрел их!

И этого света с теплом ему хватит еще минимум на полгода.

21 июня Блоки вернулись в Петербург. 30-го уехали в Шахматово, которым он грезил чуть не с первых дней заграницы. Они пробудут там целый месяц. В Шахматово Блоку хорошо, там - мама. В саду у них громадный куст белых роз, весь обсыпан цветами. Цветут георгины и желтые лилии. Саша ходит в белых шитых рубашках - кудрявый, загорелый. Люба - в синем сарафане и узорчатой рубашке. Вдвоем работают в саду. Несколько дней спустя у Любы обнаруживается не то свинка, не то жаба. Температура под 39. Невозможность открыть рот, есть. Только - молоко, и то идет обратно через нос. Блок везет жену в Москву, к врачу. Надрыв прорезали («К счастью - извнутри», - запишет Блок). Жизнь вернулась на круги своя. Пестрая рубаха, топор, лопата, хозяйственные дела - иначе говоря, излюбленное блоковское безделье. Разумеющиеся постоянные ссоры. В то лето они проистекали меж трех сестер Бекетовых. Усадьба принадлежала всем троим, и вот встал ребром давний «шахматовский вопрос». Блок совершенно в своей тарелке. Ему хорошо. Ему же хорошо, когда тем, кто рядом, «отвратительно» ? А - Любе?

А она просто притихла, пытается воссоздать семейную жизнь. Разумеется, тщетно. До такой степени тщетно, что дальнейшие два года, проведенные рядом с мужем, она уместит в своих «Былях-небылицах» в два коротеньких слова - «Без жизни».

Часть четвертая. Хождение по кругу. 

Без жизни 

В Петербург они вернулись к октябрю. А дома и Блок захворал.

Его навещает милый Чулков. Он подарил Саше шахматы и шашки, и теперь они играют целыми днями. Заботливая жена нанимает прислугу, хотя диетические вкусности больному готовит сама. Саша наклеивает в альбом итальянские фотографии. Люба занята нарядами. Теперь муж принуждает ее покупать только дорогие вещи. «Шляпа и муфта скунсовая.   заслужили похвалу». А тетушка еще чего-то брюзжала о полном отсутствии у Блоков буржуазных наклонностей.

Тою же осенью поэт получил от издательства А.Ф.Маркса заказ для «Нивы» на перевод нескольких рассказов Гамсуна (хвастает матери - обещают 50 рублей за лист). Люба с удовольствием берется за черновой перевод. Внезапно Блока известили о безнадежном состоянии отца. Как известно, Александр Львович поддерживал отношения с сыном и после распада семьи. Раз примерно в год он приезжал, подолгу молча сидел в комнате у Саши. Аккуратно помогал деньгами. И дельным советом - в университетские уже годы. С учетом своей удаленности он был скорее хорошим отцом, нежели плохим.

В последний раз они виделись весной 1909-го, незадолго до заграницы. Александр Львович пришел к ним на Галерную и, кажется, впервые произвел неожиданно приятное впечатление. Лишь за год до того Блок писал матери: «Господи, как с ним скучно и ничего нет общего», теперь -«У нас был Александр Львович, который обоим нам

понравился своим умом, остроумием и наружностью Нибелунга». И вот Нибелунг умирал.

Сын немедленно едет в Варшаву.

1 декабря он был уже на месте, но опоздал: старый Блок простился с миром, не дождавшись сына. Здесь, у отцова гроба Блок близко познакомился с его второй женой и своей сводной сестрой Ангелиной - семнадцатилетней худенькой и очень застенчивой черноглазой девушкой. Нашел ее «интересной и оригинальной». Позже Блок будет даже принимать посильное участие в ее судьбе. С посвящением ей будет закончена первая редакция поэмы «Возмездие».

Ангелина Александровна умрет в Гражданскую, в 1919-м, -будучи сестрой милосердия, подхватит воспаление спинного мозга. Блок посвятит ее памяти сборник «Ямбы».

Встречи с прочими приехавшими на похороны родственниками Блока скорее тяготили. Как и визиты вежливости к варшавским профессорам - коллегам покойного. Он занят укладкой и отправкой в Петербург завещанных имущества, книг и переписки Александра Львовича. В свободное время, естественно, слоняется по зимней Варшаве. В коротеньком варшавском дневничке Блока записи: «Напился», «Пьянство», «Не пошел к обедне на кладбище из-за пьянства. Бродил один», «Смертельная тоска», «Пил, «Аквариум» (название ресторанчика), «Шампанское», опять «Аквариум», «Delirium». Согласитесь, было бы даже обидно не отыщись там и еще одна лапидарная запись: «У польки».

9 декабря он пишет жене: «Денег у меня больше, чем у тебя, но ты этого пока не рассказывай».

Вот и он дождался своего наследства. Профессор скопил не так чтобы очень уж много, но восемьдесят тысяч Александр с Ангелиной на двоих получили. Половину своей доли Блок истратит на урегулирование «шахматовского вопроса» - выкупит имение и передаст его в безраздельное владение матери и тете Маше. Остальных денег хватит на вполне безбедное их с Любой существование до самого 1917-го.

Люба тем временем закончила Гамсуна. Блок пишет издателю, просит пустить переводы за подписью жены, согласен на формулировку «под редакцией А.Блока» (имени Любы под переводами так и не состоялось). Внезапно разбогатевший, он присоединяет к своей квартире еще две комнаты, и одну из них обустраивает под маму, здоровье которой снова ухудшилось. Наводит справки о подходящем для нее санатории. Новый год они с Любой встречают в Ревеле.

По возвращении он отчитывает маму в письме, уговаривает уклоняться от визитов и прочих светских формальностей, входящих в обязанности супруги комполка: «Всякому человеку нужно быть, хотя бы до minimum'a таким, каков он есть, существуют черты, которых не п р е одолеешь. Таковы для нас с тобой (обоих соверш. одинаково) - отношения к "обыкновенным", посторонним "ближним". Я знаю твердо, что если я начну "исполнять обязанности", вроде твоих, то я долго не выдержу. Потому я поневоле (по обязанности перед самим собой) должен экономить себя - и ни за что не отдам ни одной  части своей души (или "досуга", или времени) таким посторонним людям. В противном случае - я могу сойти с ума без всяких преувеличений. (Ни о карьере, ни о спасении приличий уже не может быть и речи, при условии твоих припадков)". Выделения самого Блока...

Сыновья забота, несомненно, очень похвальна. Но признания довольно недвусмысленны. Это не нездоровый, не выходящий за какие-то принципиальные для нас рамки эгоизм, но это эгоизм, которого Блок прежде не декларировал так демонстративно. Будем просто иметь в виду его готовность разделять «ближних» на действительно ближних и «обыкновенных». Интересно, к какой категории в этой иерархии должна относиться Люба?

В начале февраля Александра Андреевна перебирается жить к Блокам. В марте Франц Феликсович увозит ее в санаторий («санаторию», если уж по-тогдашнему) доктора Соловьева в подмосковных тогда еще Сокольниках. 1910-й для Блока, по его же признанию, был окрашен четырьмя событиями: смертями - Комиссаржевской, Врубеля и Толстого, и кризисом русского символизма - четвертой своего рода гибелью. Вот уже второй год подряд судьба подбрасывает ему смерть за смертью.

Нелепо умершая в Ташкенте (подхватила черную оспу) Вера Федоровна была для Блока «развернутым ветром знаменем». Он был среди тех, кто шел за наглухо запаянным гробом в Александро-Невскую Лавру. Читал тяжелые стихи об этом на многолюдном траурном вечере в зале Городской думы. Месяца не прошло - не стало Врубеля, живописца, с которым Блок был «связан жизнью», хотя и увидел он его впервые лишь лежащим в гробу. Родственники покойного просили поэта сказать речь над могилой, и это была единственная в тот день речь.   Уход Льва Толстого из Ясной Поляны и последовавшие за этим события подвигли Блока и вовсе на неслыханное: тетушка Марья Андреевна констатирует, что «он даже читал газеты, что вообще не входило в обиход его жизни и случалось лишь периодически». Вот любопытные строчки того периода:

Где память вечную ТолстогоСтремится омрачить жена

Жена в его толковании все-таки что-то злодейское, «омрачающее». Блок ведь здесь не столько непосредственно о Софье Андреевне, сколько о породе «жён» Толстых вообще.

1 мая они с Любой перебираются в Шахматово.

На сей раз им предстоит задержатся там более чем на полгода - аж до ноября. Новый хозяин, он решил капитально перестроить дом и взялся за дело со всем энтузиазмом и душой. Набрал целую артель (душ тридцать) мастеровых -местных плотников, тверских каменщиков с печниками, московских маляров. Вскоре Шахматово преобразилось. Крыша из красной стала зеленой (как при дедушке), стены -свежевыкрашенные, серо-белые, нижние стекла окон цветные. Внутри бревенчатые стены заклеили обоями. Новую мебель завезли. В мезонине была устроена библиотека, между полками развесили портреты Леонардо, Пушкина, Толстого и Достоевского, любимую «Джоконду» и врубелевскую «Царевну-Лебедь».