Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

Цепляясь за упругие сосенки, разрывая рукой паутину, Иакинф спустился к озеру и с наслаждением погрузился в его обжигающе студеную воду. Отсюда, снизу, обрамляющие Байкал иззубренные горы, все в багряных бликах невидимого солнца, казались особенно величественными. Бронзовые сосны на их скатах горели. Крутые мысы берега один за другим врезались в озеро и тонули в синеватой дымке.

На следующий день, поднявшись рано поутру, Иакинф и его спутники проделали еще верст шестьдесят до станции Голоустной и здесь стали грузиться на дощаник, чтобы переправиться через озеро в самом узком его месте: дорогу вокруг Байкала только начали строить, и дальше пути не было.

Дощаник напоминал Иакинфу волжские барки, разве что был немного побольше… На палубу его, как стадо овец, солдаты загнали толпу молоденьких баб с крохотными узелками в руках.

Когда отчалили, Иакинф разговорился со старшим конвойным:

— Что это за женщины, куда вы их гоните?

— Девки крестьянские, ваше высокопреподобие. Собраны по всей Сибири. А везем их за Море.

— Почто же?

— На то есть распоряжение свыше. От его высокопревосходительства, господина губернатора. Взамуж за поселенцев приказано их выдать. Мужиков там за Морем много, а баб нету, вот и везем им молодиц для приплоду.

Девушки испуганно сбились в кучу и зябко кутались в платки: порывисто дул шалоник.

Лоцман — сивобородый огромный мужик с красным, обветренным лицом — рассказывал, что уже не первую такую партию переправляет он за Байкал.

Ветер крепчал. Дощаник относило к северу, и их немало покачало, пока на другой день уже ввечеру причалили к узкой длинной косе противоположного южного берега.

Назавтра весь день поднимались по отрогам исполинского Хамар-дабана. Дорога бежала вверх зигзагами, лепясь по каменным скалам. Ее только прокладывали. То тут, то там попадались партии колодников, таскавших бревна на головокружительную высоту.

Шаг за шагом путники продвигались вперед, а мысли Иакинфа были обращены назад. Он все перебирал в памяти недавние встречи и беседы свои в Иркутске и на пути через всю Сибирь от самого Тобольска. Всюду, где бы Иакинф ни проезжал, он видел произвол и самовластие сибирских правителей. Тут каждый, от губернатора до исправника, чувствовал себя державным наместником в своей вотчине. Всюду безраздельная личная власть, а власть единоличная, освобожденная от контроля и ответственности, легко перерождается в самовластье. У сибирских же начальников, и больших и малых, никакой ответственности ни перед царем, до которого, наверно, ничего не доходит, ни перед публичным мнением, которого в Сибири нет, да и бог знает когда еще будет. Под влиянием этой безответственности, усиленной самими расстояниями — до бога высоко, до царя далеко! — тут сысстари укоренился обычай ни на бога, ни на царя не надеяться, а всего ждать от ближайших начальников и, следственно, в любом деле прибегать к деньгам. Оттого-то лихоимство и стало в Сибири злом чисто домашним, к нему привыкли, и ни берушие, ни дающие просто не представляют, как можно обойтись без взятки.

Иакинфа удивляло поначалу, что о Трескине многие отзывались с похвалой. Кто-то — он никак не мог вспомнить кто — даже сказал ему, что Трескин — гениальнейший администратор и по характеру своему человек справедливый, а что деспот, так как же тут можно иначе? Ну что ж, в самовластие, выходит, впадают не всегда с худым намерением, усмехнулся Иакинф. Просто из любви к порядку, по самому усердию к добру. Желая дойти к нему кратчайшею дорогою, правители увлекаются, сперва для сокращения пути пренебрегают формальностями, нарушают формы маловажные, потом поважнее, доходят до самых главных и наконец уже сами не замечают, как на место порядка заступил произвол, а справедливость уступила место беззаконию.

Мысли эти не покидали Иакинфа до самой Кяхты.

А виды с каждым шагом все менялись. К югу от Хамар-дабана начались гольцы — голые гранитные скалы. Дорога то взбиралась на горы, то спускалась в пади. Время от времени, чтобы обогнуть утесы, приходилось спускаться к какой-нибудь немноговодной, но ворчливой речонке и ехать прямо по воде.

Дорогой Иакинфу пришло в голову написать канцлеру обо всем, что он видел и слышал. Да, да, он едет в Пекин, и терять ему нечего. Он напишет обо всем: и о вмешательстве генерал-губернатора в дела миссии, и о разных неудовольствиях, чинимых ее начальнику, и о том, как отрывают от родителей крестьянских девушек и гонят их на восток за тысячи верст, чтобы выдать замуж за неведомых поселенцев. Напишет и о принудительной закупке хлеба по ценам втрое ниже базарных, которая разоряет поселян и обогащает откупщиков и правителей, и о телесных наказаниях лиц, изъятых от кнута по закону. А о ссылках без суда безвинных людей в отдаленные местности? А об отстранении лучших чиновников, вроде образованнейшего Игумнова, и о возвышении недостойных? Он напишет обо всем без утайки — о полной беззащитности всех сословий, приведенных в ужас самовластьем двух губернаторов.

Человек действия, Иакинф не стал откладывать задуманного. Немедля, по приезде в Кяхту, он написал канцлеру. Ему было невдомек, что он может жестоко поплатиться за свою жалобу на могущественного сибирского генерал-губернатора. Только много лет спустя он вспомнит о своем легкомыслии и непростительной своей дерзости.

Часть третья

ПУТЕШЕСТВИЕ В НЕВЕДОМОЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

В Кяхте совершенно неожиданно пришлось задержаться. Иакинфу не терпелось пересечь границу и поскорей очутиться в Пекине. Но инструкции из Иркутска не были еще получены Вонифантьевым. Иакинф злился. И все же ничего не поделаешь: без генерал-губернаторского "рескрипта" не уедешь. Вот так, в ожидании его со дня на день, и провели на границе почти два месяца.

Иакинфа поселили в доме достаточного кяхтинского купца. Жил тот, собственно, не в самой Кяхте, а в четырех верстах от нее — выше по речке того же названия, а городе Троицко-Савске. Тут размещалась и пограничная воинская команда, и главная кяхтинская таможня со всеми ее чиновниками, здесь жили и кяхтинские купцы побогаче. В самой же Кяхте, расположенной на границе, в ста двадцати саженях от китайского пограничного городка Маймайчена, производился лишь меновой торг с китайцами и селились одни купеческие приказчики.

Троицко-Савском город был назван в честь русского посла в Китай Саввы Рагузинского. Заложил он город на обратном пути из Пекина в троицын день 1727 года. Оттого-то город и назван так. Впрочем, это было лишь официальное название: и сам город, и торговую слободу на границе одинаково звали Кяхтой, только слободу — Нижней, а город — Верхней.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});