Дракула - Брэм Стокер

Мой добрый друг!

Получив ваше письмо, я тотчас же собрался в дорогу. К счастью, мне удастся выехать, не причиняя этим никакого ущерба тем, кто мне доверился. В противном случае я все равно оставил бы их, потому что еду к другу, чтобы помочь тем, кто ему дорог. Объясните вашему приятелю, что, высосав трупный яд из моей раны, образовавшейся от случайного удара ножом нашего общего чересчур нервного друга, вы сделали для него огромное дело. Если ему нужна моя помощь и вы об этом просите, мне ваш зов дороже, чем все его состояние. Помочь вашему приятелю доставит мне удовольствие, но дополнительное: еду я все-таки к вам. Окажите любезность приготовить для меня комнату в «Большой Восточной гостинице», чтобы я находился поблизости от больной; кроме того, устройте так, чтобы я мог увидеть юную леди завтра же, так как очень может быть, мне придется вернуться домой в ту же ночь. Если будет нужно, я смогу приехать снова через три дня и тогда пробуду у вас больше, а пока – до свидания, друг мой Джон.

Ван Хелсинг».

Письмо д-ра Сьюарда достопочтенному Артуру Холмвуду

«3 сентября.

Мой дорогой Арт!

Ван Хелсинг уже был здесь и уехал. Он вместе со мной отправился в Гилингам. Благодаря предосторожности Люси мать ее завтракала вне дома, и мы застали ее одну. Ван Хелсинг очень внимательно и подробно обследовал пациентку, потом он подробно все передал мне, а я докладываю вам, ибо, разумеется, не все время присутствовал при обследовании больной. После осмотра пациентки он был очень озабочен и сказал, что должен подумать. Когда я ему сообщил о той большой дружбе, которая связывает нас с вами, и о вашем доверии ко мне, он ответил: “Вы должны сказать ему все, что думаете по этому поводу; передайте ему также и мое мнение, если сочтете нужным. Нет, я не шучу. Это не шутка, а вопрос жизни и смерти, если не больше”. Я спросил его, что он этим хочет сказать, так как видел, что он говорит очень серьезно. Разговор происходил, когда мы уже вернулись в город и он пил чай, прежде чем отправиться в Амстердам. Он не дал мне никакого ключа к разгадке; но вы не должны на него сердиться, Арт, так как его молчание служит лишь признаком того, что его мозг деятельно работает, желая разобраться в этом случае и помочь Люси. Он подробно все разъяснит, когда настанет время, в этом вы можете быть уверены. Поэтому я ответил ему, что опишу вам подробно наш визит, так, как если бы сочинял специальную статью для “Дейли телеграф”. Он сделал вид, что не понял, но отметил, что непристойности в Лондоне не столь дурны, как в те времена, когда он здесь учился. Отчет был бы у меня завтра, если бы Ван Хелсинг имел возможность его составить. Как бы то ни было, пишу письмо.

Вот подробный отчет о нашем посещении. Люси была жизнерадостней, чем тогда, когда я увидел ее впервые, и выглядела, безусловно, лучше. Нет того ужасного вида, который вас так взволновал, да и дыхание стало нормальным. Она была очень мила с профессором (по всегдашнему обыкновению) и старалась делать все, что в ее силах, чтобы профессор чувствовал себя свободно и хорошо, хотя это удавалось ей с большим трудом. Мне кажется, Ван Хелсинг это заметил, ибо знакомый мне быстрый взгляд из-под густых бровей выдал его. Затем он начал болтать о посторонних вещах, – вообще он говорил обо всем, кроме нас самих и болезней, и так искусно развлекал ее, что ее притворное веселье вскоре сделалось искренним. Понемногу, совершенно незаметно он сменил тему, перевел разговор на причину своего приезда и сказал нежно и ласково: “Дорогая моя юная мисс, мне чрезвычайно приятно видеть, что вас так любят. Это очень много значит в жизни. Они сказали мне, что у вас плохое настроение и вы невероятно бледны. Я говорю им: “Ну нет!” – Он прищелкнул пальцами и продолжал: – И мы с вами покажем, как они не правы. Но где же ему, – и он взглянул на меня тем же взглядом и с тем же самым жестом, каким когда-то указывал на меня в аудитории и, чуть позже, в том особом случае, о котором не переставал мне напоминать, – знать молодых леди! Он занят своими сумасшедшими, возвращает им по возможности здоровье, а значит, и счастье тем, кому они дороги. Тут требуется много труда, но зато мы испытываем и радость, и удовлетворение от мысли, что можем дать такое счастье. Ну а в молодых леди он ничего не понимает; у него нет ни жены, ни дочери, да и не дело молодежи судить молодежь, это дело таких стариков, как я, который так заботится о них и тревожится. Итак, моя дорогая, пошлем-ка его в сад покурить, а сами поболтаем наедине”. Я понял намек и пошел прогуляться; чуть позже профессор подошел к окну и позвал меня. Вид у него был очень суровый; он сказал: “Я ее хорошенько прослушал и осмотрел, но не обнаружил никаких болезненных процессов. Я с вами согласен, она потеряла много крови, но это было раньше; во всяком случае, она отнюдь не малокровна. Я попросил ее позвать служанку, мне хочется задать ей несколько вопросов, чтобы кое-что для себя уяснить, так как в данном случае важно знать все. Я прекрасно знаю, что она скажет, но ведь должна же существовать какая-нибудь причина; без причины ничего не бывает. Мне придется дома все хорошенько обдумать. Прошу ежедневно посылать мне телеграммы; если будет необходимо, я приеду снова. Болезнь – потому что быть не в порядке – значит болеть – меня очень интересует; эта очаровательная юная леди меня также интересует. Она меня просто очаровала, и я непременно приеду ради нее, даже если не ради тебя и не ради болезни”.

Как я уже говорил, больше он не сказал бы ни слова, даже если бы мы были совершенно наедине. Теперь, Арт, вам известно столько же, сколько мне. Я буду зорко следить за нашей пациенткой. Надеюсь, ваш отец поправляется. Я понимаю, старый друг, каково вам теперь: больны два человека, которые вам одинаково дороги. Я знаю ваш взгляд на сыновний долг – вы правы, исполняя его; но все же, если понадобится, я немедленно вам напишу, чтобы вы приехали к Люси; так что вам незачем очень волноваться, если я вас не вызываю».

Дневник д-ра Сьюарда

«4 сентября.

Пациент зоофаг все еще продолжает меня интересовать. У него был всего один припадок; это случилось вчера в необычное время. Как раз перед восходом солнца им начало овладевать беспокойство. Служитель был знаком с этими симптомами и сейчас же позвал на помощь. К счастью, люди прибежали как раз вовремя, так как с восходом солнца он стал таким буйным, что им пришлось употребить все свои силы, чтобы его удержать. Но через пять минут он стал постепенно успокаиваться и в конце концов впал в какую-то меланхолию, в которой пребывает и посейчас. Служитель говорит мне, что его вопли во время конвульсий были действительно пугающими; когда я обслуживал других пациентов, у меня оказалось полно забот с теми, кто был им напуган. На самом деле я вполне понимаю этот эффект, потому что вопли вызывали беспокойство даже у меня, хотя я находился в некотором удалении. Сейчас уже прошло время послеобеденного отдыха, а пациент все еще сидит в углу, погруженный в молчаливые размышления, с тупым, угрюмым, горестно-блуждающим выражением на лице, которое скорее на что-то намекает, чем показывает прямо. Я не могу вполне понять это.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});