Дракула - Брэм Стокер

Служитель думает, что у Ренфилда внезапный приступ религиозной мании. Если так, надо быть начеку, физически сильный человек с навязчивой религиозной идеей и склонностью к убийству может быть опасен. Это страшное сочетание. В девять часов я зашел к нему сам. Отношение его ко мне примерно такое же, как и к служителю; с его завышенной самооценкой разница между мной и служителем показалась ему ничтожной. Это похоже на религиозную манию, и скоро он, вероятно, возомнит себя Богом. Мелкие различия между людьми слишком незначительны для того, кто является Всемогущим. Как эти маньяки себя выдают! Ни одна малая птица не упадет на землю без воли Бога Истинного; но бог, порожденный людским тщеславием, не видит разницы между воробьем и орлом. О люди…

На протяжении получаса, или даже больше, Ренфилд все сильней и сильней возбуждался. Я не подал и виду, что слежу за ним, но все-таки очень внимательно его наблюдал: в его глазах внезапно появилось то хитрое выражение, которое мы замечаем обычно у сумасшедшего, когда он занят какой-нибудь определенной мыслью. Затем он сразу успокоился и обреченно уселся на краю кровати, уставившись в пространство тусклыми глазами. Я решил узнать, представлялся ли он апатичным или он на самом деле таков, и завел с ним разговор о его любимцах, тема, которая никогда не оставляла его равнодушным. Сначала он ничего мне не отвечал, потом сказал брезгливо:

– Да ну их всех! Я нисколько ими не интересуюсь.

– Что? – переспросил я. – Не хотите ли вы этим сказать, что не интересуетесь пауками? (Теперь пауки – его слабость, и его записная книжка заполняется столбиками цифр.)

На это он загадочно ответил:

– Подружки невесты радуют взоры тех, кто ожидает невесту, но когда невеста появится, они перестают их замечать.

Он не хотел объяснить значения своих слов и все время, что я у него пробыл, молча просидел на постели.

Я сегодня утомлен и подавлен. Думаю только о Люси и о том, как все могло быть иначе. Если сейчас же не усну, хлорал, современный Морфей[88], – C2HCl3O H2O! Надо поостеречься, чтобы это не вошло в привычку. Нет, не стану ничего принимать сегодня! Я думал о Люси и не буду ее пятнать, смешивая две эти вещи. Бессонница, значит, бессонница…

Рад, что дал себе это обещание, того больше рад, что сдержал его. Я ворочался в постели с боку на бок, когда услышал, что часы бьют еще только два – тогда и пришел дежурный, посланный из палаты с сообщением, что Ренфилд сбежал. Я наскоро оделся и тотчас же спустился вниз; мой пациент – слишком опасный человек, чтобы оставлять его на свободе. Его идеи могут плохо отразиться на посторонних. Служитель ждал меня. Он сказал мне, что всего 10 минут тому назад он видел Ренфилда в дверной глазок спящим. Затем его внимание привлек звон разбитого стекла. Когда он бросился к нему в комнату, то увидел в окне только пятки – и тотчас же послал за мной. Больной в одной ночной рубашке и, наверное, не успел убежать далеко. Дежурный решил, что лучше посмотреть и проследить, куда он пойдет, а то можно, выйдя из дому через дверь, потерять его из виду. Дежурный был слишком толст, чтобы пролезть в окно, а так как я худощав, то с его помощью легко пролез ногами вперед и спрыгнул на землю, так как окно не очень высоко. Служитель сказал мне, что пациент свернул налево, потом пустился напрямик, так что я побежал как можно быстрее вслед за ним. Миновав деревья, я увидел белую фигуру, карабкающуюся по высокой стене, которая отделяет наше владение от соседей. Я сейчас же вернулся и приказал дежурному немедленно позвать четырех служителей на тот случай, если больной в припадке буйства, и последовать за ним в Карфакс. Сам же я достал лестницу и перелез через стену вслед за беглецом. Я как раз увидел Ренфилда, исчезающего за углом дома, и погнался за ним. Он был уже далеко, и я увидел, как он прижался к обитой железом дубовой двери часовни. Он разговаривал с кем-то, а я боялся подойти, чтобы его не напугать, иначе он мог бы убежать. Гнаться за пчелиным роем – ничто в сравнении с погоней за полуголым сумасшедшим, когда ему взбредет в голову убежать. Вскоре я, однако, убедился в том, что он совершенно не обращал внимания на окружающее, и я стал подходить к нему ближе, тем более что мои люди тоже уже перелезли через стену и окружили его. Я слышал, как он говорил:

– Я здесь, Господин мой, чтобы выслушать ваше приказание. Я ваш раб, и вы вознаградите меня, так как я буду вам верен. Я давно уже вас ожидаю. Теперь вы здесь, и я жду ваших приказаний и надеюсь, что вы меня не обойдете, дорогой мой Господин, и наделите вашим добром.

Как бы там ни было, а он все-таки старый жадный нищий. Он думает о хлебах и рыбах[89], когда убежден, что перед ним Бог. Его мания представляет собой какой-то странный конгломерат. Когда мы его захватили, он боролся, как тигр. Он невероятно силен и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Я никогда не видал сумасшедшего в таком припадке бешенства и, надеюсь, больше никогда не увижу.

Счастье еще, что мы захватили его вовремя. С его силой и решительностью он мог бы натворить много бед, прежде чем удалось бы его усмирить. Теперь он, во всяком случае, безопасен. Сам Джек Шеппард[90] не смог бы освободиться от той смирительной рубашки, которой мы связали его, и он прикован к стене в комнате, обитой войлоком. Крики его по временам чудовищны, но еще страшнее молчание, ибо каждая его минута чревата мыслями об убийстве.

Только сейчас он произнес первые связные слова:

– Я буду терпеть, Господин мой. Это грядет, грядет, грядет!

Сначала я был слишком возбужден, чтобы заснуть, но дневник успокоил меня, и я чувствую, что сегодня буду спать.

Глава IX

Письмо Мины Харкер Люси Вестенра

«Будапешт 24 августа.

Моя дорогая Люси!

Я знаю, что тебе очень хочется знать все, что произошло со мною с тех пор, как мы с тобой расстались на вокзале Уитби. Дороги я не заметила, так как страшно волновалась при мысли, каким-то я застану Джонатана, и, кроме того, зная, что мне предстоит ухаживать за ним, заранее выспалась… Вид, в котором я застала бедняжку, был ужасен: исхудалый, бледный, страшно ослабевший. Его глаза совершенно утратили свойственное Джонатану выражение решительности, а то поразительное спокойствие, которым, как я часто говорила тебе, дышало его лицо, теперь исчезло. От него осталась одна лишь тень, и он ничего не помнит из того, что с ним произошло за последнее время. Во всяком случае, он хочет, чтобы я так думала. Видно, он пережил страшное нравственное потрясение, и я боюсь, если он станет вспоминать о нем, это отразится на его рассудке. Сестра Агата – доброе существо и прирожденная сиделка – рассказывала мне, что в бреду он говорил об ужасных вещах. Я просила ее сказать мне, о каких именно, но она только перекрестилась и ответила, что никогда не в состоянии будет это передать, что бред больного – тайна ото всех и если сестре милосердия и приходится услышать какую-нибудь тайну во время исполнения своих обязанностей, она не имеет права ее выдавать. Ласковая добрая душа, она на следующий день, видя мою тревогу, вернулась к прежней теме разговора. Снова отказавшись открыть то, о чем бредил бедняжка, сестра Агата добавила: “Хочу вас уверить, дорогая: речь не идет о каком-либо дурном поступке, и вы, которой предстоит стать его женой, можете ни о чем не беспокоиться. Он не забыл вас и своих обязанностей по отношению к вам. Его страх порожден столь великими и ужасными вещами, что ни один смертный не может о них рассуждать”. Мне кажется, добрая душа думает, я буду ревновать, если узнаю, что мой бедняжка влюбился в какую-нибудь девушку. Ну и мысль – я ревную Джонатана! Хотя, дорогая, позволь признаться: сердце прыгает у меня в груди от радости, когда я узнала, что дело не в другой женщине. Он спит… Я сижу у его постели и смотрю на него. Вот он просыпается… Проснувшись, он попросил, чтобы ему подали его костюм, так как ему нужно было что-то достать из кармана. Я попросила сестру Агату достать его, и она принесла все вещи Джонатана. Среди них я увидела его записную книжку. Мне очень хотелось попросить дать ее мне, так как я догадалась, что в ней найду разгадку всех его тревог. Вероятно, он прочел это желание на моем лице, так как вдруг попросил меня отойти к окну, сказав, что ему хочется остаться одному на короткое время. Чуть позже он позвал меня; когда я подошла, он обратился ко мне с очень серьезным видом, держа свою записную книжку в руках, со следующими словами: “Вильгельмина, – я поняла, что он чертовски серьезен, ведь он не называл меня этим именем с тех пор, как сделал мне предложение, – ты знаешь, дорогая, мой взгляд на откровенность, которая должна царить в отношениях между мужем и женой: между ними не должно быть никаких тайн, никаких недомолвок. Я пережил сильное нравственное потрясение; когда я вспоминаю о случившемся, то чувствую, что у меня голова идет кругом, и я определенно не знаю, случилось ли все это со мной в действительности или же это бред сумасшедшего. Ты знаешь, что я перенес воспаление мозга, знаешь, что я был близок к тому, чтобы сойти с ума. Моя тайна здесь, в тетрадке, но я не хочу ее знать. Я хочу привести свою жизнь в порядок здесь – при помощи нашего брака. Затем я хочу напомнить тебе, моя дорогая, что мы решили пожениться, как только все формальности будут выполнены. Хочешь ли ты, Вильгельмина, разделить со мной мое незнание? Вот моя тетрадь. Сохрани ее у себя, прочти ее, если хочешь, но никогда не говори со мной об этом; иначе, воистину, некий священный долг, о котором здесь написано, заставит меня вернуться к тем зловещим часам – спящим или бодрствующим, в здравом рассудке или в безумии”. Тут он в изнеможении упал на кровать, я же положила тетрадку ему под подушку и поцеловала его. Я попросила сестру Агату пойти к директору за разрешением назначить нашу свадьбу на сегодняшний вечер, и вот я сижу и жду ответа…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});