Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев - Райан Корнелиус

Брук с горечью сформулировал отношение британцев: «Начнем с того, что Эйзенхауэр не имеет права напрямую обращаться к Сталину, он должен был связаться с ним через Объединенный комитет начальников штабов; во-вторых, он послал неразборчивую телеграмму; и, наконец, в ней подразумевался отход от всего, что было согласовано». Днем 29 марта разгневанный Брук, не проконсультировавшись с Черчиллем, послал резкий протест в Вашингтон. Вокруг «SCAF 252» медленно разгорался ожесточенный спор.

Примерно в то же самое время в Москве генерал Дин, сделав первые шаги для организации встречи со Сталиным, послал срочную телеграмму Эйзенхауэру. Дин желал получить «дополнительную информацию на тот случай, если Сталин захочет обсудить ваши планы более детально». После месяцев томительных переговоров с русскими Дин прекрасно знал, что будет спрашивать генералиссимус, и изложил это Эйзенхауэру: «1) Нынешний состав армий; 2) Более детальную схему маневра; 3) Какую армию или армии вы намечаете для главного и вспомогательного наступлений… 4) Сжатая оценка текущего расположения вражеских войск и их намерений». Штаб Верховного главнокомандования быстро выполнил просьбу. Дин получил сведения о составе англо-американских армий и их боевом порядке с севеpa до юга. Эта информация была столь подробной, что даже включала переход американской 9-й армии от Монтгомери под командование Брэдли.

Пятьдесят одну минуту спустя штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами получил весточку от Монтгомери. Не приходится удивляться тому, что Монти был взволнован. С потерей армии Симпсона мощь его наступления была ослаблена и его шанс на триумфальный захват Берлина казался упущенным.

Однако он все еще надеялся убедить Эйзенхауэра отсрочить передачу армии.

Послание Монтгомери было на удивление тактичным: «Я принял к сведению ваше намерение изменить структуру командования. Если вы видите такую необходимость, прошу вас не делать этого, пока мы не достигнем Эльбы, поскольку подобная акция не поможет массированному наступлению, которое начинает развиваться».

Британские начальники Монтгомери, как вскоре обнаружили вашингтонские чиновники, не были расположены к тактичности. Британский представитель в Объединенном штабном комитете фельдмаршал сэр Генри Мейтленд Уилсон официально вручил протест Брука в Пентагоне генералу Маршаллу. Британская нота осуждала способ, выбранный Эйзенхауэром для связи со Сталиным, и обвиняла Верховного главнокомандующего в изменении планов. Маршалл, удивленный и встревоженный, немедленно радировал Эйзенхауэру. Его радиограмма представляла, главным образом, изложение британского протеста. Маршалл сообщал, что британцы требуют следования выработанной стратегии — северное наступление Монтгомери обеспечит захват немецких портов и, таким образом, «в значительной степени покончит с подводной войной», а также освободит Голландию, Данию и откроет каналы коммуникации со Швецией, обеспечив «транспортировку почти двух миллионов тонн шведских и норвежских грузов, застрявших в шведских портах». Британские начальники штабов, цитировал Маршалл, «считают необходимым предпринять основное наступление… по открытым равнинам Северо-Западной Германии, сохранив целью захват Берлина…».

Чтобы отразить нападки британских критиков Эйзенхауэра и как можно быстрее залатать англо-американский союз, Маршалл был готов проявить терпимость и понимание к обеим сторонам. Однако он сам был озадачен и раздражен действиями Верховного главнокомандующего, что продемонстрировал последний абзац его послания: «Учитывали ли вы военно-морские аспекты британской точки зрения перед тем, как отправить «SCAF 252»?.. Ваши комментарии необходимы безотлагательно».

Один человек больше всех других понимал необходимость безотлагательных действий и предчувствовал приближение хаоса. Тревога Уинстона Черчилля возрастала практически с каждым часом. Инцидент с Эйзенхауэром произошел в тот момент, когда отношения трех союзников нельзя было назвать безоблачными. Период был критическим, и Черчилль ощущал свое одиночество. Он не знал, насколько болен Рузвельт, однако уже некоторое время переписка с президентом приводила его в замешательство и вызывала тревогу. Как он позже сформулировал: «Я думал, что в своих длинных телеграммах разговариваю с доверенным другом и коллегой… (однако) он больше не слышал меня… в ответах, посылаемых от его имени, я чувствовал присутствие разных людей… Рузвельт мог осуществлять лишь общее руководство и выражать одобрение… те недели дорого обошлись всем».

Еще более тревожным было стремительное ухудшение политических отношений между Западом и Россией. Черчилль подозревал, что после встречи в Ялте послевоенные аппетиты Сталина постоянно растут. Советский премьер презрительно игнорировал данные там обещания; теперь почти каждый день появлялись новые и грозные тенденции. Восточная Европа медленно заглатывалась Советским Союзом; англо-американские бомбардировщики, приземлившиеся за линией фронта Красной армии из-за нехватки топлива или технических проблем, задерживались вместе с экипажами; авиабазы и оборудование для американских бомбардировщиков, обещанные Сталиным, не предоставлялись; русские, получившие свободный доступ к освобожденным в Западной Германии лагерям военнопленных для репатриации своих солдат, не разрешали западным представителям входить в восточноевропейские лагеря, эвакуировать англо-американских солдат и даже оказывать им помощь. Хуже того, Сталин заявил, что «советские бывшие военнопленные в американских лагерях… подвергаются несправедливому обращению и незаконному преследованию вплоть до избиений». Когда немцы в Италии пытались вести секретные переговоры о капитуляции своих войск, русские отреагировали оскорбительной нотой, обвинив союзников в предательском сговоре с врагом «за спиной Советского Союза, который несет основную тяжесть войны…».[27]

И вот теперь послание Эйзенхауэра Сталину. В то время, когда выбор военных целей вполне мог определить будущее послевоенной Европы, Черчилль полагал, что телеграмма Эйзенхауэра советскому диктатору является опасным вмешательством в мировую и политическую стратегию — сферу Рузвельта и премьер-министра. Черчилль считал Берлин исключительно важной политической целью, а теперь казалось, будто Эйзенхауэр не собирается предпринимать массированного наступления, чтобы захватить город.

Около полуночи 29 марта Черчилль позвонил Эйзенхауэру по телефону-щифратору и попросил прояснить его планы. При этом премьер-министр тщательно избегал упоминания о телеграмме Сталину, но подчеркивал политическое значение Берлина и убеждал, что следует позволить Монтгомери продолжать северное наступление.

Черчилль чувствовал, что крайне важно, чтобы союзники захватили столицу, опередив русских. Сейчас, 30 марта, начиная более чем 60-мильную поездку в Чекерс, он со все большим беспокойством размышлял над ответом Эйзенхауэра. «Берлин, — сказал Верховный главнокомандующий, — более не является главной военной целью».

* * *

В Реймсе гнев Дуайта Эйзенхауэра разгорался в соответствии с британским протестами. Его удивила яростная реакция Лондона на сдерживание северного наступления Монтгомери, но гораздо больше поразила буря, разбушевавшаяся из-за его телеграммы Сталину. Он не видел причин для такой бурной полемики, полагая, что его действия и правильны, и необходимы с военной точки зрения, и был оскорблен оспариванием своего решения. В лучшем случае вспыльчивый, теперь он был самым разгневанным из всех союзных лидеров.

Утром 30 марта Эйзенхауэр начал отвечать на послания из Вашингтона и Лондона.

Сначала он послал краткое подтверждение получения ночной телеграммы Маршалла и пообещал ответить детальнее через несколько часов, но пока он лишь заявил, что не изменил своих планов и что обвинение британцев «на деле не имеет никаких оснований… По моему плану порты и все другие цели на северном побережье будут захвачены быстрее и надежнее, чем при том распылении сил, которое навязывает мне полученная вами депеша Уилсона».

Затем, в ответ на просьбу премьер-министра, выраженную в ночном телефонном разговоре, он послал Черчиллю дополнительные детали, проясняющие приказы, отданные им Монтгомери. «В соответствии с намерениями русских», центральное наступление на Лейпциг и Дрезден под командованием Брэдли кажется необходимым, потому что в результате немецкие армии окажутся разрезанными «приблизительно пополам… и будет уничтожена основная часть остатков вражеских войск на Западе».

Добившись этого успеха, Эйзенхауэр намеревался «предпринять действия по захвату северных портов». Монтгомери, по словам Верховного главнокомандующего, «будет отвечать за выполнение этих задач, и я предлагаю увеличить численность его войск, если возникнет такая необходимость». Как только «будут достигнуты вышеупомянутые цели», Эйзенхауэр планировал послать генерала Диверса с его 6-й группой армий на юго-восток в район Цитадели, дабы «предотвратить любую возможность консолидации немцев на юге и встретиться с русскими в долине Дуная». В заключение Верховный главнокомандующий отметил, что его нынешние планы являются «гибкими и могут изменяться в случае неожиданных ситуаций». Берлин не упоминался.