Македонский Лев - Дэвид Геммел

— Если бы Афина существовала на самом деле, она была бы довольна этим произведением. К сожалению, моделью была жрица Афродиты, но у нее было такое тело, что и богине незазорно.

— Я бы не хотел слышать от тебя подобного богохульства, — серьезно проговорил Парменион. — Ты никогда не рассматривал возможность того, что можешь быть неправ? Спартанцы очень религиозны, и поэтому никогда не проигрывали, когда противник был равен по численности.

— Ты мне нравишься Парменион, и я предлагаю тебе рассмотреть вот что: Спарта — это единственный город, имеющий регулярную армию, великолепно подготовленную, превосходно дисциплинированную. Так может, в этом причина их побед?

— Скорее, и в том, и в другом.

— Говоришь, как миротворец, — произнес фиванец с широкой улыбкой. Он отвел Пармениона на просторную площадь, где скамьи со столами стояли под полотняными навесами, защищающими от солнца. Они сели за свободный стол, и тут же маленький мальчишка подошел к ним и поклонился.

— Принеси-ка нам немного воды и медового печенья, — заказал Эпаминонд. Пока они ели, он расспросил Пармениона о жизни в Спарте и обо всей истории, случившейся перед его отъездом. Он слушал молча, пока спартанец повествовал о своей жизни и любви к Дерае.

— Полюбить — это всё равно что взять меч за лезвие, — произнес Эпаминонд. — Ты держишь его в своей руке, но дорогой ценой. Вот уже тридцать лет, как мы перестали отправлять жертвы Кассандре. Афины прекратили эту жестокую практику десять лет назад. В этом нет смысла.

— Это ублажает богов, — сказал Парменион с мрачной улыбкой на устах.

— Я не поклоняюсь никому из тех созданий, что принимают невинную кровь, — ответил фиванец. Он посмотрел вверх на цитадель на холме акрополя; она была окружена высокой стеной, на которой Парменион видел шагающих дозорных. — Ну что, юный стратег, так, в порядке обсуждения, как бы ты взял Кадмею — если бы был фиванцем?

— Я бы не стал беспокоиться. Взял бы сам город.

— Ты бы покорил Фивы для того, чтобы их спасти?

— Сколько граждан живет в городе и вокруг него? Двадцать тысяч? Тридцать? — спросил Парменион.

— Больше, однако я не знаю точного числа, — ответил фиванец, подаваясь вперед и понижая голос.

— А сколько Спартанцев в гарнизоне?

— Восемьсот.

Парменион взял кубок и глотнул воды. — А колодец там есть?

— Нет.

— Тогда я бы поднял граждан на бунт и окружил Кадмею — взяв спартанцев измором.

— А что будет, если спартанцы обнажат свои мечи и откроют ворота? Поднимется паника, и толпа разбежится.

— Если они откроют ворота, — подтвердил Парменион. — Но что если они будут заперты снаружи? Тогда у них не будет выхода, если только солдаты не спустятся по веревкам. Не думаю, что смогу представить себе сражение, в котором фаланга наступает, падая сверху на врага.

— Интересно, — сказал Эпаминонд, — только как теоретическая стратегия, конечно же. Но ты мне по нраву, молодой человек, и думаю, мы вполне можем стать друзьями. А теперь пойдем дальше, впереди еще так много вещей, которые стоит увидеть.

***

— Это прекрасный город, — сказал Парменион, когда они вернулись в белостенный дом Эпаминонда. Слуга принес им ломти сыра и хлеба, и они устроились на террасе, наслаждаясь прохладой в тени высоких башен Кадмеи.

— Ты не видел и десятой его части, — сказал ему Эпаминонд. — Сначала Кадмея была городом, а Фивы выросли уже вокруг нее. Завтра мы посмотрим Театрон, и я покажу тебе могилу Гектора и Великие Северные Врата.

— При всем уважении, я бы скорее хотел посмотреть на площадь для занятий. Мои мышцы ослабли от верховой езды, и я бы с удовольствием побегал.

— Тогда будь по-твоему.

Этой ночью Парменион спал в комнате на верхнем этаже дома, и прохладный восточный ветер влетал в окрытое окно. Ему снился древний храм с огромными сломаными колоннами. Там была старая женщина, она лежала на постели возле алтаря; он взял ее за руку и посмотрел в ее слепые глаза. Это был странный сон, и он проснулся глубокой ночью, чувствуя покой и удивительный прилив сил.

Улегшись снова, он подумал о Нестусе и небывалом ужасе в глазах парня; и с горечью вспомнил выражение на лице Гермия, когда он неистово кружил с окровавленым мечом в руках. Гермий больше не был ему другом — более того, Парменион видел в нем зарождавшуюся ненависть.

Все их детские годы Гермий оставался его единственным сторонником, верным и готовым прийти на помощь в любую минуту. Молодого спартанца ранило то, что между ними появилась такая пропасть. «Но это еще одна цена, которую я должен заплатить, — подумал он, — чтобы заслужить свою месть.»

Месть. Это слово шевелилось в нем как живое существо — металось, росло, разбивая воспоминания о сне и том покое, который за ним последовал. Месть не будет ни быстрой, ни простой, сказал он себе. Я должен правильно использовать время, изучить все улицы и переулки этого нового города, разыскать бунтарей, которые ненавидят спартанцев так же сильно, как я. Но я должен действовать осторожно. Эти мысли возвратили его к Эпаминонду. Вот человек, с которого надо брать пример — великий воин, но также и мыслитель. Парменион поднялся с постели, извлек Меч Леонида из ножен, и лунный свет отразился в клинке, посеребрив его. В нем вдруг возникло желание снова и снова вонзать клинок в сердца врагов, чтобы увидеть, как по лезвию стекает их кровь. Обладаю ли я терпением? спросил он самого себя. Как долго я смогу ждать?

Слова Ксенофонта эхом отдались в его сознании: «Хороший полководец — если у него есть выбор — не вступает в битву, пока не убедится в том, что может победить, так же как воин не бросается в бой с куском железной руды. Он дождется, пока оружейник изготовит из него клинок со смертельно острым лезвием.»

Парменион глубоко вздохнул, выравнивая дыхание, и спрятал меч. «Ты прав, как всегда, Ксенофонт. И я скучаю по тебе. Я дождусь своего времени.» Вернувшись в постель, он немного поворочался, прогоняя наполнявшие сознание образы. Командирские Игры, смерть матери, Дерая бежит по тренировочному полю, Дерая лежит рядом с ним в дубовой роще, Нестус умирает, утопая в собственной крови.

***

И ему приснилось, как он идет по темным холмам под багряными небесами. И там росло белое дерево, крону которого составляли непостижимым образом скрепленные между собой скалящиеся черепа. Мечи и копья, зажатые в костлявых руках, были его ветвями, а плодами — отрубленые головы, роняющие на землю кровь. У подножия страшного дерева росли темные цветы, с бутонами в виде человеческих лиц. Холодный ветер завывал над цветами, и Пармениону показалось, что он слышит сотни отдаленных голосов, шепотом выдыхающих: «Пощади меня! Пощади меня!»