Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь - Поль Моран

Они ни с кем не встречались. Ирэн тяготилась людьми и не любила все эти разговоры. «В Париже, — объясняла она, — от вас всегда словно ждут сюрприза. А мне нечего предложить. Мне нужны только вы, Левис. Когда мы с вами вдвоем, мне хорошо. Я люблю народ, детей, животных; но здесь дети болезненные, с животными плохо обращаются, а рабочие превратились в жадных мещан».

По утрам они долго нежились в постели. У Левиса была еще забота — скаковые лошади. Не вставая, он звонил в департаменты Орн или Кальвадос, интересовался, как там у лошадей зубы, мышцы, как они подкованы. Дни были похожи один на другой. По вечерам они уезжали за город выпить шампанского на какой-нибудь игрушечной мельнице среди старинных буфетов; им накрывали, как иностранцам, добавляя в соус много вина и зажигая свечи.

— Мы тратим не считая, а ничего не зарабатываем, — говорила Ирэн. — Об этом пора подумать. Тут впору призвать на помощь журнал «Экономное хозяйство».

— Вот еще, — отвечал Левис, — плохо, когда нет денег, но куда хуже, если их надо считать…

Они не появлялись в свете. Женитьба Левиса была встречена оглушительной тишиной. Он отнесся к этому философски.

— Никто не благословлял наш союз. Нет надежды, что он доставит кому-нибудь удовольствие. Среди ваших и моих знакомых одни задеты, остальные равнодушны. Это естественная враждебность, которую всегда встречает счастливая чета, к ней надо приспособиться. Если в один прекрасный день нам захочется выйти в свет, придется продемонстрировать какие-нибудь неудачи — только в такой атмосфере друзья могут дышать.

Безделье — мать пороков, но порок — отец искусств. Они посещали музеи. Ирэн больше нравилось в Музее флота: там было много парусников. Она была далека от искусства и с легкостью могла, например, жить среди безобразных вещей. О европейской живописи она знала только то, что известно на Востоке, — Диас, Месонье, Детайль.

Левис, который изучил все Пелопоннесские войны перед поездкой в Грецию, хотел познакомить ее с историей Франции. Вскоре он обнаружил, что она знает наизусть годы жизни всех французских королей. Ее представления о Франции были немного старомодными и смешными, но достаточно точными и трогательными — такими их формируют в школах Страны восходящего солнца.

Готовить она любила только фаршированную тыкву и плов, обильно приправленный помидорами и коринфским виноградом; из вин предпочитала сладкие. Левис открывал перед ней святая святых французской жизни, где любовь и кухня неразделимы.

Они совсем не разлучались. Они еще не знали, что семь часов утра и семь часов вечера, когда закрыты двери душных комнат, — это мечи, которые рассекают любые нежные отношения.

Ирэн предавалась любви, как все женщины Востока, — сдержанно и просто. Огромная кровать Левиса вгоняла ее в краску. Она смятенно принимала его ласки, не проявляя никакой инициативы. Если Левис входил, когда Ирэн — как прежде греческие богини — принимала ванну, она в страхе подносила ладошку к губам.

— Вы не представляете, как вы меня напугали, — бормотала Ирэн, а когда он приближался, подставляла ему для поцелуя затылок.

Левис с удовольствием подтрунивал над ней.

— В любви не стоит давать волю всем тайным силам, которые дремлют в женщине, — возражала она. — Иначе потом с ними не справиться. Помните ученика волшебника в немецких сказках?

Поскольку крайности любовных игр Левису были хорошо знакомы, такая сдержанность его притягивала. Благодаря ей Ирэн была несравненна: так страстны были черты ее лица, так чарующи некоторые, почти дикие, движения. Но стоило прикоснуться к ней — вас встречала мудрость и прохлада мрамора.

Левис применил весь свой опыт, хитрость и даже коварство. Поначалу результаты были не слишком многообещающими. Ирэн скорее была удивлена, он заронил в нее неуверенность. Но с каждым разом он забирал все больше власти, чувствуя, что она уступает. Наконец, он признал, что она делает успехи, хотя, может быть, только из уважения к нему. Он постарался использовать это ее новое состояние ради своего удовольствия, не отдавая себе отчета в том, что может испортить ее и потерять.

— Что называется безумством? — спрашивала Ирэн.

— Как вам ответить? Это и запуск серпантина, когда человек убегает на ночной праздник, вместо того чтобы лечь спать; это и наркотики, и стремление к удовольствиям, и участие в живописных любовных группах, как это теперь модно.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего особенного. Для большинства людей любовь превратилась в такое скучное занятие, что они предпочитают групповой секс, чтобы у них что-то получилось.

— Не понимаю, — проговорила Ирэн, не скрывая удивления.

VI

Левис застал Ирэн перед зеркалом.

— Я толстею, — произнесла она, — возле вас я превращаюсь в турчанку.

— Зачем же расстраиваться?

— Я от всего расстраиваюсь. В отличие от вас, скептика, я обладаю развитым чувством ответственности.

— Да, — ответил Левис, — у меня чувство ответственности ограничено. А скорее, — будучи пессимистом — я вообще от него отказываюсь.

— Это очень удобно. Вы пессимист не по убеждению, а просто потому, что так легче. Не придется расстраиваться, даже если поймешь, что Вселенная абсурдна. Вы на меня сердитесь за то, что я не хожу к портнихам, за то, что я отказываюсь принять в подарок жемчужное ожерелье, добытое рабским трудом, за то, что я равнодушна к вашим рассказам о традициях производства шампанских вин; а дело в том, что теперь, когда я не работаю, мне стыдно пользоваться всем этим. Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что мир в целом совершенен и гармоничен. Беспорядок, который царит в нем сейчас, — явление преходящее, и нехорошо его усиливать.

— Вы печальная оптимистка, а я — веселый пессимист, — отвечал Левис. — Я давно уже решил устроиться в этой жизни по возможности с удовольствием. Жить с удовольствием до последней минуты, не заботясь о других.

— Нет, Левис, расчетливый эгоизм — не для нас, оставим это коммерсантам.

— Но все так или иначе устраивается.

— Да, но не так, как вы думаете.

— Ну так зачем же работать?

— Но ведь мы оба не работаем. Вы думаете, я трудилась из алчности? Нет, во-первых, ощущая в том потребность; во-вторых, желая принести пользу моей стране; наконец, потому, что, живя на земле, я ощущаю себя составной частью людского содружества, которое существует по законам суровой взаимопомощи, сложившейся в целях производства и экономии.

— Как жаль, что нельзя опубликовать все, что вы так складно излагаете.

— Не смейтесь. Для меня неприемлемо получать не отдавая; служить — как многие женщины — предметом роскоши — сначала просто дорогостоящим, а потом, может быть, и опасным.

Левис взирал на нее с насмешливым удивлением. Он был истинным парижанином — эгоистичным, ко всему приспосабливающимся. Живя по мере своих возможностей, ни о чем не беспокоясь в этом послевоенном мире, где повсюду царила спекуляция, он никогда не задавался подобными вопросами. Он полагал, что нельзя называть паразитом того, кто исправно платит налоги и отслужил военную службу.

Его восхищала Ирэн. Он чувствовал, что она во власти «демона честности» — как понимали ее древние; такая честность лежала в основе всех сооружений Греции, что позволяло им сопротивляться времени: жизнь Ирэн, как сама античность, была основана на строгих правилах, она не изменяла им никогда. Левис наивно удивлялся, как это можно, не впадая в вульгарность, сохранить примитивные, устаревшие представления о мире. Ему всегда казалось, что элегантность неотделима от некоторой испорченности. Будучи во власти подобных предрассудков, он, как мы видели, упорствовал в своей верности дурным нравам. Появление Ирэн должно было положить им конец. К сожалению, однако, многолетняя привычка полностью распоряжаться собой и другими мешала ему довериться жене, подчиниться или в чем-то изменить себя. Он никак не корректировал свое поведение.

Он ничего не делал, чтобы заслужить уважение Ирэн, прекрасно зная, что человека любят скорее за недостатки. Поэтому он продолжал так нелепо распоряжаться своим счастьем. Но ему начинало не хватать той материальной гармонии, того идеального ритма жизни, к которому он привык до женитьбы. Он чувствовал себя все менее сильным, все менее решительным. К нему вернулось какое-то детское простодушие, что-то, затаившееся в генах. Он жил неполноценной жизнью.

Как-то вечером после ужина Левис зевнул и спросил:

— Завтра скачки в Гайоне. Вы поедете?

— Мы ведем какое-то бессмысленное существование, — без обиняков ответила Ирэн.

VII

В последующие дни Ирэн была немного веселее. Она рано уходила из дому, возвращаясь только к обеду. С каждым днем она получала все больше писем. Ирэн перестала жаловаться, что полнеет, что плохо себя чувствует. Незнакомый голос с иностранным акцентом, искажая слова, просил позвать ее: «Мадам может прийти к телефону?» Начинался долгий разговор. Левис, дорожа собственной свободой, старался уважать свободу Ирэн: не хотел ни о чем ее расспрашивать. О чем шла речь — семейные проблемы? воспоминания детства? туалеты? В это не очень верилось. Он не допускал, чтобы ему было «неприятно». (Слово, которое в устах сторонних наблюдателей получает почти трагический оттенок.)