Григорий Отрепьев - Лейла Элораби Салем

Григорий метался, крича об отступлении, но немцы и шляхта не слушали его, один из панов даже пригрозил ему всадить пулю в лоб, если он попытается помешать забаве. Басманов тем временем созвал стрельцов, которым пришлось утихомирить где палкой, где кнутом пьяных злых иноземцев. Когда их увели, царь взглянул на крепость, ставшей местом побоища, и ужаснулся: снег пропитался от крови, на земле лежали трупы, многие бояре, тяжело дыша, вытирали рукавом катившуюся из раны кровь.

– Игры закончились, всем по домам, – ледяным голосом проговорил он и тяжелой походкой направился к коню.

Ехали молча. Григорий с опущенной головой винил себя, что позволил полякам пренебречь его приказу. Ему было стыдно перед своими людьми, перед народом, столпившемся на обочине и во все глаза смотрящих на сани, в которых лежали поверженные бояре. На душе было гадко, словно ему плюнули в лицо и оскорбили непотребными словами, да даже это не было бы столь обидным, как то, что произошло сегодня.

Во дворце, переодевшись, царь приказал оставить его одного и никого, даже самых ближних советников, не подпускать: ему надо было все хорошенько обдумать, как поступить дальше. Поздно вечером к нему пришел для разговора Василий Шуйский. Невысокий, плотный мужчина, он враждебно взглянул на царя и спросил:

– Доколе, государь, иноземцы твои будут попирать на нашей земле законы русские? Или же наказание существует лишь для своих бояр, а для поляков нет?

– Ты думаешь, князь, я сам приказал устроить кровавый бой? Мне и самому до горечи обидно и стыдно за содеянное. Я желаю остаться один и обдумать следующий шаг.

Шуйский подошел к нему вплотную, словно мерясь с ним ростом. Он был ниже Григория почти на голову, но зол и коварен.

– Ты не думай, царь, а действуй. Прогони этих латинян и прочих шляхтичей из Москвы, окружи себя верными людьми из русских. Или тебе по нраву лишь иноземцы?

Молодой человек усмехнулся. Уж кому-кому, но не князю рассказывать о чести и верности.

– Однажды я поверил русским, а они устроили бунт, так кому мне теперь верить?

– «Они», – проговорил Шуйский, – ты говоришь «они», а сам-то ты кто, не русский, что ли?

– Почему же? Русский. Только, князь, я никому не верю: ни тебе, ни остальным боярам, ни стрельцам, ни полякам, ни немцам. Уяснил? А теперь оставь меня в покое. Никого видеть не хочу.

Василий медленно направился к выходу, но у двери остановился и, обернувшись, спросил:

– Так все же, что ты собираешься, государь, делать с поляками?

Григорий затрясся от злости. Не понимая что делает, он схватил кувшин и метнул его в сторону, стараясь попасть в голову этого подлого змея. Шуйский успел отскочить в сторону, кувшин ударился о стену и разбился на мелкие осколки.

– Пошел вон! – закричал молодой человек.

– Ах, так вот как ты награждаешь своих подданых, царь, – князь усмехнулся и покинул комнату, хлопнув со всей силой дверью.

Григорий остался стоять по середине кабинета. Сердце его гулко билось от стыда за свое поведение. Руки тряслись словно в лихорадке. Он понял, что сегодня сам поставил непреодолимую черту между ним и боярами, чувствуя, как над ним уже сгущаются темные тучи.

Глава 17. Царская свадьба

Ранней весной, когда только-только начал таять снег, Юрий Мнишек решился на приезд в Москву. Окруженная пышной свитой, одетая в лушие наряды, польская красавица ступила в пределы Руси 8 апреля 1606 года.

Поначалу царь решил сыграть свадьбу сразу же, как только его нареченная пересечет границу, однако священнослужители, окружающего его, ответили, что это невозможно, ибо до мая будет идти Великий пост. Решив на сей раз, дабы окончательно не восстановить против себя народ, послушаться, Григорий тем не менее нашел выход из положения, женив князя Федора Ивановича Мстиславского на двоюродной сестре своей мнимой матери. Пышное свадебное торжество длилось два дня, во время которого гремела музыка, на стол подавались яства. Сам царь, ведя по правую руку жениха, одарил молодоженов роскошными подарками, пообещав, что княгини Мстиславской отведется также почетная роль вести к алтарю царскую невесту.

Дабы предотвратить все толки на счет своего происхождения, Григорий вызвал из ссылки ослепшего царя Симеона Бекбулатовича, который при большом стечении народа поведал историю о своей слепоте, обвиняя Бориса Годунова в том, что тот однажды прислал ему чашу, выпив которую его глаза перестали видеть. Народ плакал, видя несчастье бывшего царя, которого с пышностью встретили в Москве и также с пышностью проводили в Кирилло-Белозерский монастырь, где его и подстригли под новым именем Стефан.

Молодая девушка в светлом платье с большими жемчужинами сидела подле окна и смотрела на улицу. Ее пальцы проворно вышивали узор, а мысли словно стая птиц уносилась далеко-далеко, за пределы дворцовых стен. «Ах, когда же он придет? Когда он придет?» – спрашивала каждый раз саму себя Ксения Годунова, всем сердцем полюбившая Григория Отрепьева. Каждый день она ждала его, и если он все же приходил к ней, то она, рассправив руки, бежала к нему, обвивала тонкими руками его шею, целовала в алые губы, с нежностью смотря в голубые словно небо глаза. Но почему в последнее время его нет? Почему не приходит к той, которая зовет его в глубинах своего сердца? Когда же настанет тот миг? Когда отворится дверь в ее опочевальню и на пороге, сверкая украшениями, предстанет молодой царь: красивый, ласковый, страстный?

Но шли дни, а вестей он него не было. Совсем поникла Ксения, совсем перестала радоваться даже теплому солнцу. Каждый день она наряжалась в лучшие одежды, румянилась и подкрашивалась, но вечером она понимала, что он не придет и с горечью и надеждой ждала его снова. «Может быть, завтра?» – спрашивала она свою душу.

В один из мартовских дней, когда снег почти стаял с крыш и деревьев, к ней в горницу зашла няня. По ее морщинистому лицу катились крупные слезы. Подойдя к растерянной девушке, она пригладила ее волосы и тихо проговорила:

– Собирайся в дорогу, Ксенюшка. Ох, горе-то какое?

Ксения резко вскочила, прижавшись спиной к стене. Ее руки легли на грудь там, где билось сердце. Тонким, дрожащим голоском она спросила:

– Куда, куда мне нужно собираться? Что происходит?

Но няня не ответила. Из коридора донеслись торопливые шаги, две высокие монахини в тяжелых черных одеждах вошли в горницу. Одна из них проговорила жестким голосом:

– Собирайся, княжна.

– Что здесь происходит? – воскликнула девушка и заметалась по комнате. – Куда вы меня зовете?

Она взглянула на няню, но та сочуственно отвернулась и смахнула с щеки слезу.

– Это приказ царя, Ксения Борисовна. Собирайся.

Девушка перестала плакать. Комок сдавил ее горло, ей стало трудно дышать. Вся надежда рухнула в единый мог как карточный домик. А она-то так ждала, так надеялась, что он любит ее. Ведь говорил же царь в последний раз, когда пригласил ее к себе в баню, что в его сердце есть лишь одна она. Получается, все это время он врал? Зачем так жестоко? Почему он поступил с ней как с собакой: поначалу накормил и приласкал, а потом дал пинка? Тяжелой походкой она ступила в коридор, монахини словно стража, вели ее под локти, зорько наблюдая за каждым ее движением. На улице ее ожидала повозка. В последний раз, обернувшись назад, Ксения окинула взором царский дворец и какая-то доселе неведанная ненависть родилась в ее сердце к тому, кого она готова была боготворить до недавнего времени.

Не знала Ксения, что не сам царь, но Юрий Мнишек, приехавший в Смоленск вместе с дочерью, прислал государю такое письмо: «Поелику, известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя ее отдалить». Скрепя сердцем, Григорий дал указ о сослании девушки во Владимирский монастырь, где ее должны были подстричь под именем Ольга. Не хотелось ему расставаться с дочерью Годунова, хотелось ему, чтобы Ксения всегда была рядом с ним, но страх потерять Марину Мнишек, тем самым восстановив против себя поляков, оказался сильнее любви к несчастной бывшей царевне.

В Смоленске, где остановилась царица со своей многочисленной свитой, приехали Михаил Александрович Нагой и князь Василий Михайлович Мосальский; один из них был родственником царицы Марии Нагой, второй – ближним боярином и дворецким. Одетые в польские гусарские костюмы, посланцы царя вошли в большую, богато украшенную избу, в которой остановилась царица и низко склонились перед ней в поклоне. Марина, сидя в окружении придворных дам и панов, одетая в пышное французское платье с вырезом на груди приветствовала князей.

Нагой и Мосальский через толмача сообщили, что рады приветствовать молодую суженную государя, который в знак почтения и заботы прислал подарки невесте, дабы скрасить ее путь в Москву. Слуги медленно внесли дары: шкатулка с драгоценностями в стоимость 500 тыся рублей, золотые рукомойники, кованые золотые цепи, 13 бокалов, 40 соболиных шкурок и 100 золотых. Щедрость царя сильно била по казне, но тогда никто не знал, что в скором времени все богатства вернутся обратно.