Брожение - Владислав Реймонт

— Панна Янина, зачем вы так говорите? Вы отнимаете у меня силы и веру в будущее, — с упреком сказала Залеская и заплакала.

— Потому что я знаю вас, вы бедная птичка, которая хочет перелететь океан, и я говорю — утонете. Мне кажется, голос вашего мужа вряд ли годится для сцены; для салона в Буковце его голос хорош, но не больше, таких миллионы. Мне жаль вас; у меня есть кое-какой опыт, и мне хочется предостеречь вас от ложного оптимизма, мне хочется, чтоб вы взглянули трезво, без энтузиазма, без заблуждений на свое будущее.

— Спасибо, спасибо вам, но я последую своему призванию, последую, — сказала с решимостью Залеская, вытерла слезы и, не прощаясь, вышла.

— Глупая гусыня, хочет завоевать мир и властвовать, — с насмешкой проговорила Янка. Ее рассердило то, что какая-то вертихвостка мечтает о том же, о чем раньше мечтала она сама, да еще и теперь мечтает. Она не видела у нее таланта, хотя чувствовала его в ней: сомнение острыми когтями раздирало ей душу. Янка принялась ходить по комнате. Да, да, так бывает на свете, какая-нибудь выскочка сумеет добиться всего и будет торжествовать, думала Янка, а она, отдав всю страсть души осуществлению заманчивой мечты, пролив столько слез, пережив столько разочарований, останется в глуши и выйдет замуж за мужика!

Она гневно отшвырнула стоявший на дороге стул: будешь рожать ему детей, смотреть за хозяйством, будешь жить среди тех, кто недавно оскорбил тебя; будешь улыбаться свекрови, старой мужичке, которая когда-то ходила вместе с кухаркой на барщину, будешь называть отцом старого пьянчугу, который шатается по окрестным кабакам, будешь женой этого хама Гжесикевича.

Она снова с яростью толкнула кресло, которое от удара отлетело к стене. Ей, ей придется так жить? Почему? Зачем? Ежедневно ходить с ключами у пояса, в стоптанных башмаках по хлевам, смотреть за удоем, сражаться с прислугой, принимать у себя всю эту банду дураков и кретинов, стадо гусынь и сплетниц, унижаться, лукавить, жить в постоянном опасении, что начнутся разговоры о ее прошлом, заботиться о том, чтобы ни один отзвук не достиг ушей почтенных добряков, иначе они смогут бросить ей в лицо — циркачка, комедиантка. О, так низко пасть, задушить светлые порывы, развеять мечты, духовно уничтожить себя и безропотно влачить ярмо будничной жизни?

— Нет, нет, нет! — крикнула Янка, забывшись, увлекшись этим бунтом, снова почуяв в себе силы. — Нет, пусть весь мир провалится, пускай рухнет все вокруг — все равно я пойду туда, куда хочу, буду дышать полной грудью там, где мне никто не скажет: нельзя, неприлично, запрещается!

Мысли ее, как вспугнутые ястребом птицы, вдруг разлетелись и закружились в хаосе каких-то образов, воспоминаний, красок, голосов; ее душа напряглась под напором могучего вихря и умчалась в желанный мир грез, полный солнца, подвигов, к яркой и свободной жизни.

Янка села и принялась размышлять.

— Пойду в театр, талант есть у меня, должен быть… Заберу свое приданое, чтобы не терпеть нужды, и пойду на сцену. — Так думала она вслух, и перед ней проносились лица людей, с которыми она познакомилась в Варшаве: бездарных артистов с их бесконечными ссорами, дрязгами, подлостью, низостью! Настоящая трясина, грязь, безнравственность, целый мир истеричек, ничтожеств — такими видела она их теперь. А публика, эта толпа Залеских, Гжесикевичей, Бабинских, Сверкоских, тупая, дикая толпа, ищущая в театре только развлечений и острых ощущений.

— Шуты, марионетки, скоты!.. Нет! Я уже перестала что-либо понимать! — воскликнула она, подавленная, не в силах побороть глубокое отвращение, которое вновь почувствовала к театру; но, несмотря на это, она решила уехать. Все равно куда, только бы скорей, пока Гжесикевич не успел сделать нового предложения. Об отце в эту минуту она не думала. Ей было немного жаль Анджея, она сама не знала почему, она чувствовала себя как бы виноватой перед ним.

Янка настолько погрузилась в свои мысли, что не замечала окружающих и весь следующий день была резка с людьми; особенно недружелюбно относилась она к Сверкоскому, который на прогулках вечно старался попасться на глаза, приходил к ним почти ежедневно, просиживал вместе с Анджеем целые вечера, играл с Орловским в домино, развлекал Янку своими дикими шутками с собакой, а иногда, согнувшись в три погибели, сидел на стуле, злобно молчал весь вечер и, почесывая бородку, сверлил своими желтыми глазами Гжесикевича.

— Знаете, я за три месяца заработал на камне пятьсот рублей, — сказал он однажды вместо приветствия дрожащим от радости голосом.

— Сколько хотите заработать еще? — спросила Янка насмешливо.

— Минимум тысячу, а то и две! — нежно улыбнулся Сверкоский при мысли о деньгах.

— Ну, а потом на чем думаете заработать?

— На всем, на чем можно. Буду покупать у Гжесикевича строевой лес и доставлять в Варшаву. Это начало, а потом хочу взяться за торговлю хлебом; в этом году евреи заработали на нем огромные деньги, почему бы и мне не попробовать?

— Действительно, почему бы и вам не сколотить состояние?

— Оно у меня будет, вот увидите! — И Сверкоский, засунув пальцы в рукава, посмотрел на Янку с какой-то дикой, волчьей жадностью.

— Бросите службу на железной дороге?

— Да!

— Тогда вам нужно жениться, чтоб эти миллионы не плесневели в сундуках, — сказала Янка весело, подавая ему стакан чая.

— Жениться я должен раньше, я и женюсь… — медленно проговорил он, нежно и многозначительно посмотрев Янке в глаза.

— Женитесь. Впрочем, какое мне до всего этого дело? — вспылила она; ее раздражал и бесил его липкий взгляд, который она поминутно чувствовала на своем лице; он казался ей скользким, омерзительным поцелуем.

Орловский читал газету, однако, услышав весь этот разговор, он рассмеялся.

— Что, Сверчик, получил по носу, а? Держись, браток! — И он снова расхохотался.

— Да! Получил и держусь, да! — Он минут пять дул на чай, торопливо глотал его, обжигая рот, скрипел зубами; с досады лягнул свернувшуюся у его ног собаку и сквозь зубы прошипел: — Да, получил и держусь, да! — Покончив с чаем, он вышел.

— Подожди, ангелочек, скоро узнаешь, какое тебе до всего этого дело, — бормотал Сверкоский в бешенстве и с такой силой пнул собаку ногой, что та кубарем скатилась с лестницы. — Ничего, подпилю твои чудные зубки, а то и с корнем у тебя их повыдергаю, увидишь!

Однако он продолжал ежедневно приходить к Орловским. Даже посылал им рыбу, зайцев и куропаток, которых привозили ему железнодорожные рабочие. Янка не могла отказаться: такой обычай существовал и на других железных дорогах, но она всегда с таким ехидством благодарила его за подарки, что Сверкоский трясся от злобы, но после каждой посылки все же являлся в гости — он жаждал услышать благодарность и, несмотря на резкую форму ее выражения, получал истинное удовольствие; он рассуждал так: раз берут, значит, видят во мне желанного гостя.

XVII

Несколько дней спустя из Варшавы приехала Хелена с мужем.

Волинский занялся выгрузкой из вагона покупок, которые тут же укладывались на подводы. Янка радостно приветствовала подругу; впрочем, несмотря на прежнюю дружбу, эти пять лет разлуки разъединили их души. Обе были скрытны, обе слишком долго жили обособленно, чтобы теперь быстро могли найти общий язык, — появились отчуждение и равнодушие.

Хелена была печальна. Разговор не клеился. Им не удавалось найти тему, которая бы заинтересовала обеих. Прежняя дружба осталась только в памяти, но в сердцах ее не было. Они смущенно и растерянно смотрели друг на друга; Янка с болью ощущала эту отчужденность и всячески старалась воскресить прежние чувства, но безуспешно. Хелена тоже старалась быть как можно приветливей, но и у нее ничего не выходило. Они сидели рядом и молчали, не смея взглянуть друг другу в глаза. На станции глухо ударились буфера вагонов. Хелена вздрогнула и, вскочив с кресла, невольно вскрикнула.

— Ты чем-то расстроена? — спросила Янка.

— Ах, мне, право, стыдно, но дорога измучила меня… Впрочем, это не так интересно, говори лучше о себе.

— Что же сказать? Мучилась и мучаюсь — вот и вся моя жизнь.

— Трагично, конечно, но это недостаток всех девушек: они всегда преувеличивают. Много ли ты прожила на свете, чтобы проклинать жизнь?

— Я не проклинаю, а только говорю: мучилась и мучаюсь. Ты давно замужем?

— Четыре года. Срок изрядный. Жили мы в Люблинском воеводстве, но по многим причинам должны были переехать сюда; по правде говоря, перемена незавидная: среди соседей мы чужие, они погрязли в делах, придавлены заботами. Мы почти никуда не ездим, только иногда к Стабровским — это ближе всего.

— Стабровская? Писательница?

— Да, да, романистка, новеллистка, поэтесса, публицистка и тысяча других титулов, — Хелена рассмеялась.