Аниматор - Андрей Волос

— Да еще эти, знаешь… — Он незаметно перешел на «ты». — Воду мутят. Сами пальцем о палец не ударят… Им, понимаешь, власть во всем виновата! Во всех грехах!.. Что, мол, за такая власть!.. Власть не может того!.. Власть не может сего!.. Власть-де, епишкина дочь, только деньги грести!.. Каково? Да ведь если ты такое плетешь, так ты, может, и сам готов под детский сад бомбу подложить! А?..

Он хмуро примолк. Поток тащился еле-еле.

— Нет, теперь уж дело по-другому пойдет. Хочешь не хочешь — объективные показания аниматора. Замышлял — значит замышлял! И точка. Уже не отвертишься.

— Остановите, — сказал я. — Спасибо.

— Ну давай, Серега! — крикнул он, когда я захлопывал дверь. — Давай!

Еще, глядишь, увидимся!

Тронул машину и ловко внедрился в тело несказанно вонючей пробки, методично душившей Садовое кольцо.

Я не стал ловить такси, рассудив, что проще проехать остановку на метро.

Когда я был здесь в последний раз (я же говорю — я редко пользуюсь услугами метрополитена), посетителям продавали круглые пластмассовые жетоны. Теперь я получил какую-то картонку. Я попробовал сунуть ее в турникет. Турникет по-волчьи залязгал, чем привел меня в замешательство. Тем не менее я не оставлял попыток прорваться к перрону. В конце концов служительница в красной шапке, соскочив со стула в стеклянном скворечнике, вырвала из моих пальцев билет, перевернула другим концом (или стороной, кто же разберет все эти премудрости!) и сопроводила меня легким пинком и словами «Ну просто как маленькие!..»

Поезд с гулом и скрежетом вырвался из туннеля, двери раскрылись, из каждой высыпалось на перрон по небольшой толпе, на смену которой затолкались новые насельцы. Мужской голос сообщил название следующей станции (причем сделал это так торжествующе, как будто всех нас ожидала там какая-то радость), и мы поехали.

— Иди сюда, иди! — услышал я резкий голос и повернул голову.

Несмотря на тесноту на площадке у соседних дверей вагона было совершенно пусто, если не считать худого человека в черной наглухо застегнутой куртке. Выпрямившись, разведя плечи и вздернув подбородок, он, стоя вплотную спиной к одним дверям, презрительно смотрел на свое отражение в других. Затем сделал два или три стремительных скользящих шага и, вознеся руки, рубанул по стеклам ребрами ладоней — но, к счастью, не так сильно, чтобы стекла разбились или вылетели.

После чего так же стремительно отступил на исходную позицию.

— Иди сюда! Ну!

И снова — легкое хищное движение, неуловимый взмах, гулкое содрогание стекол.

Вагон ошеломленно наблюдал, и, судя по всему, не один я чувствовал опасность.

— Ты что, милый? — Это был голос старушки, сидевшей с краю, взволнованный и соболезнующий голос. — Да господь с тобой! Да ты присядь! Что ж тебя так корчит?

Человек посмотрел на нее. Мне представилось, что сейчас он сделает, как обычно, пару шагов, только рубанет уже не по стеклам. Но вместо этого он как-то обмяк и заозирался.

— Простите, люди! — неожиданно заныл он, приваливаясь к дверям. -

Простите меня! Простите, бога ради!..

— Стекла-то поколотишь, — буркнул мужчина справа.

— А вот ты пройди, что я прошел, тогда поговорим! — плачуще ответил человек. — Вот и поговорим! А так-то что?..

В эту секунду всех нас кинуло вперед, потом назад, потом снова вперед, потом двери зашипели, я вывалился на перрон, а через несколько минут уже поднимался по ступеням «Альпины», чувствуя при этом, что меня буквально не несут ноги.

— Что это с вами, Сергей Александрович? — спросил швейцар Игнат. -

На вас лица нет!

Я отмахнулся.

— Клара Николаевна не приехали? — заботливо осведомился он, принимая плащ.

— Ждем-с, — привычно ответил я, приглаживая ладонью волосы.

В «Альпине» Клару полюбили все — начиная с Игната, который, как случайно выяснилось, был ее земляком, кончая директором и величайшим дамским угодником Гогой Гогоберидзе. С одной стороны, столь дружные проявления симпатии наводили меня на мысль, что демонстрируются они не просто так. Клара — это еще одна ниточка ко мне, еще один шанс, что при случае я не откажу в просьбе, соответствующей моему аниматорскому статусу. С другой стороны, Клару трудно было не полюбить. Как я не раз замечал, ее появлению одинаково радовались и на кафедре, и в отеле, где она работала в пору нашего знакомства, и в редакции журнала, куда устроилась месяцев за восемь до исчезновения. Наверное, дело было в том, что Клара никогда не пыталась казаться больше и значительней, чем была на самом деле.

Недаром же говорят: будь проще — и люди к тебе потянутся.

Все привыкли видеть нас вместе, поэтому когда она сгинула, я оказался перед необходимостью то и дело отвечать на вопрос «А где же

Клара?». Мне пришлось придумать байку, которая бы не требовала долгих объяснений. Теперь, по прошествии почти года, надежда на то, что она все-таки вернется, совсем угасла; но тогда я говорил всем, что Клара уехала (это было чистой правдой) во Францию на стажировку

(откуда мне знать, может быть, и в этом я был недалеко от истины?), и с тех пор придерживался этой версии. Постепенно к ее отсутствию привыкли, и уже редко кто вспоминал, как она, бывало, отплясывала здесь. Что делать — все проходит. А вот Игнат — поди ж ты! — не забывал. Землячество — великая сила.

На втором этаже было еще тихо. На рояле негромко тренькал какой-то парень из Семеновых лабухов, а ни самого Семена, ни, соответственно, его брамсолюбивого саксофона не наблюдалось.

Зато за угловым столиком сидела лаборантка Инга, благосклонно прислушиваясь к вдохновенному воркованию известного в Анимацентре человека — Володи Гарнецкого. Бутылка шампанского перед ними была почти пустой. Вообще, по всем признакам, дело у них шло на лад, так сказать, с опережением графика. Завидев меня, Инга лучезарно улыбнулась и помахала лилейной ручкой.

Надо было что-нибудь сделать в ответ — ножку, что ли, от рояля отломить или расколотить пару сервизов, — но я только сел за свой столик, а когда подошел Карим, тупо потребовал коньяку.

— А покушать, Сергей Александрович? — забеспокоился он. — Вы ж с утра не кушали. По вас видно.

— По вас, по вам… — проворчал я. — Ты на меня не смотри. Ладно.

Поесть тоже давай. Да побольше. Что сегодня?

Тем временем Инга поднялась и танцующей походкой удалилась в сторону дамской комнаты. Частично разобравшись со своими кулинарными желаниями, получив искомый коньяк, зелень и тарелку малосольной форели немедленно, я отправил озабоченного Карима на кухню за продолжением программы и поманил к себе (по праву старшего)

Гарнецкого. Гарнецкий охотно подошел и встал рядом, облокотившись о спинку стула и нахально ковыряя зубочисткой в своих образцовых зубах.

— Девушкой, смотрю, новой обзавелся, — сказал я, мощно зажевывая ломтем сладкой обитательницы хрустальных озер рюмку «Кизлярского». -

Поздравляю. Не молода для тебя?

— Нет, в самый раз. Ты же знаешь — чем моложе, тем лучше.

Я покачал головой.

— Ну знаешь, тоже до известного предела. Ты осторожней. С такими принципами и под статью можно залететь.

— В данном случае не грозит. А что, нравится?

— Видишь ли, Володя, ты еще молод, поэтому не все знаешь. Я открою тебе маленький секрет. Настоящим мужчинам нравятся все женщины. Тем более девушки. Помнишь Точеного? Так вот он — мир его праху — признался мне в день своего шестидесятилетия: совсем, говорит, недавно стал понимать, что женщины бывают двух типов: красивые и некрасивые. Улавливаешь?

— Улавливаю, — вздохнул он. — Короче говоря, Бармин, зелен виноград… Между прочим, жалуется на тебя.

— Да ну? — удивился я, наполняя рюмку. — Не может быть.

— Ага. Говорит, грубишь очень.

— Ишь ты, грублю… Ну замолви за меня словечко, если случай представится.

— А как же! Непременно представится! — обрадовался он, ретируясь. — Часика через полтора, думаю, и представится! Тьфу!

Так всегда — захочешь кому-нибудь настроение подпортить, так только сам еще больше расстроишься. Верно говорят: не рой другому яму…

Я терзал бедную рыбу, как будто вершил казнь.

Попытки подумать о чем-нибудь отвлеченном приводили к осточертевшим, но настойчивым размышлениям о многочисленных несовершенствах мира. А они, в свою очередь, снова возвращали меня к словам полковника

Добрынина. И все это вертелось по одному и тому же кругу, и проклятая жилка дрожала под горлом — как с цепи сорвалась. В голове метались какие-то обрывки — чего? мыслей? Нет, мыслями это клокотание нельзя было назвать. Это были волны беспокойства, даже страха; какие-то клочья слов — все больше вопросы и восклицания.

Утолив первый голод и насытив кровь алкоголем в достаточной мере, чтобы мозг перестал клокотать и содрогаться, я понял, что жизнь не кончилась. Жизнь не кончается.