Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Игорь Минутко

— Продолжай, очкарик!

Но тишина восстанавливается не сразу…

— Повторяю то, что я вам уже говорил, — голос лектора спокоен и терпелив. — Все возможности человека могут полностью раскрыться только в обществе, созданном на основе справедливости, равенства условий деятельности для всех, всеобщей образованности и высочайшего уровня культурного и нравственного развития…

— Это ж коммуна! — восторженный выкрик из зала.

— Правильно. — И возникает непонятная пауза. Александр Васильевич опять покашливает в. кулак. Тишина осязаемо утяжеляется, в ней, над. головами слушателей, нависает нечто невидимое, но давящее.

— Так вот, — продолжает лектор, что-то преодолев в себе (и это, может быть, почувствовали профессор Красавин и его юный друг Константин Константинович). — И такое общество, друзья мои, уже однажды существовало на Земле: «Золотой век», то есть великая всемирная федерация народов, построенная на основе чистого идейного коммунизма, господствовал некогда на всей земле. Продолжалась эта золотая эра человечества сто сорок четыре тысячи лет!

Зал исторгает общий вздох изумления. Матрос, сидящий в первом ряду (огромен, широкогруд, с большой кудрявой рыжей головой, которую еле прикрывает бескозырка) восклицает:

— Ни х…я себе!

— В исторических источниках не обнаружена причина катастрофы, которая поглотила эту великую цивилизацию, как не известно и то, в чем заключалась эта катастрофа. Пока… Но поиски и исследования продолжаются, зато доподлинно известно, что около девяти тысяч лет тому назад была сделана попытка восстановить эту федерацию в Азии, в пределах современного Афганистана, Тибета и Индии. Эта эпоха известна в дошедших до нашего времени легендах и мифах, как поход Рамы, вождя и философа. Этим именем начали называть и новую культуру или идеологию, как бы сказали сейчас — рамийская культура. Кстати, друзья мои, в федерацию Рамы входили все земли современной Российской импер… простите… современной России!

— Ура-а-а! — мощный ликующий вопль двух сотен молодых глоток сотрясает своды аудитории.

— Именно в федерации Рамы наука создала некий синтетический метод познания, который активизирует все заложенные в человеке творческие возможности, давая их энергии свободный выход для деятельности во благо и во имя справедливости всего человечества…

— Даешь ситеч… даешь ентот метод нашей революции!

— В том-то и дело, друзья мои, — лектор на трибуне теперь сама грусть и сокрушение, — знания эпохи Рамы и вместе с ними синтетический метод погибли во время восстания, которое возглавлял принц Иршу…

И следует леденящий душу рассказ о коварном принце, который в погоне за властью сокрушил федерацию Рамы. И все же ее мудрецы, хранящие все накопленные знания, спасли их, уйдя в неприступные горы, и постепенно там возникла недоступная простым смертным страна, которую стали называть Шамбалой.

Повествуя о Шамбале, которая не исчезла и сохранила свои тайные знания и возможности до наших дней, Александр Васильевич Барченко вдохновляется, впадает в экстаз, забыв все на свете: где он? Что с ним? Какая эпоха за темными окнами аудитории? Зримо возникает перед ним Шамбала, ее мудрецы-махатмы, лаборатории, гигантские светящиеся космические карты на каменных стенах, посадочные полосы на высокогорьях — для приема летательных аппаратов посланцев внеземных цивилизаций…

Лицо ученого пылает, волосы всклокочены, очки несколько раз сползают на кончик носа, и он их ловит почти на лету.

— Я верю! Я верю, друзья мои, что новая свободная Россия найдет силы, средства, отважных людей, чтобы снарядить экспедицию в поисках Шамбалы! Одну, вторую, третью! Пока цель не будет достигнута!

О! Лучше бы не произносились эти заключительные фразы лекции-диспута! Что тут началось в зале!.. Крики восторга, все повскакивали с места, многие ринулись к сцене, трибуна с Александром Васильевичем, рухнувшим с облаков своих мечтаний на питерскую революционную землю и на первых порах ничего не понимающего, окружена ликующими матросами, профессор Красавин и его юный друг Владимиров в общей суете, незаметно покидают зал, стол президиума уже занят тремя людьми, один из них — матрос с рыжей головой.

— Даешь Шамбалу!

— Товарищ Барченко! Веди нас! С боями пробьемся!

— Знания Шамбалы — пролетарской революции!

— Братцы! Письмо в Москву, правительству!

— Правильно! Товарищу Ленину! Отряд организуем! В Москве на такое дело средства враз дадут!

— Лучше всего — в Совнарком! Там все капиталы, у буржуев отобранные!

— Мы уже тут кой-чего набрасываем! — Этот рыжий матрос в президиуме явно с административно-государственной жилкой.

— Нет, Иван! Какой из тебя писатель? Попросим товарища лектора документ составить!

И мгновенная тишина. Все замерли, смотрят на Александра Васильевича…

Сердце его сжимается от счастья и непонятной тоски.

«Да что же это мы за народ такой? Ведь дети, взрослые — а чистые дети… Нельзя обмануть их порыв! Что же делать? Как что? А вдруг? Может быть, как раз и настало время? Для этого и вся эта буря в загадочном отечестве?..»

И вдохновляется Александр Васильевич безумной надеждой:

— Давайте бумагу, братцы!

До глубокой ночи составляют они документ, в котором обосновывается идея экспедиции в Шамбалу и рисуются блестящие перспективы для новой России, если экспедиция увенчается успехом. Три адреса: товарищу Ленину в Совнарком, товарищу Дзержинскому и наркому просвещения товарищу Луначарскому.

Документ принимается общим голосованием под оглушительные восторженные крики: «Ура!», «Смерть капиталистам!», «Даешь Шамбалу!» Наконец, под письмами поставлены подписи (первая — товарища Барченко) и раздаются возгласы.

— Качать!

— Качать нашего ученого!

И взлетает под высокий потолок слегка ошалевший Александр Васильевич, едва успев зажать в кулаке очки, легко и осторожно принимают его распластанное в воздухе, веющее фалдами пальто, тело, могучие натруженные руки.

— Еще разок, братишки!

— Шибче!

— Еще разок, братишки!

— Шибче!

— И — раз!..

Замирает сердце — от полета, высоты, счастья. И тоски, которая все разрастается…

Потом его провожают возбужденно галдящей толпой, пахнущей махорочным ядовитым дымом и крепким мужским потом. Петроград темен, хмур, пустынен, уличное освещение отсутствует, временами слышны одиночные глухие выстрелы.

Потом у себя в комнате перед жарко топящейся буржуйкой — просто замечательно, дамы и господа, а так же товарищи, горят паркетные досочки, будто только для этого они и предназначаются — в старом кресле, завернувшись в толстый шерстяной плед, сидит он со стаканом (подстаканник семейный, старинный, из серебра, с изображением чайных листьев причудливым литьем), рассеянно жует бутерброд — кусок черного хлеба с селедкой — и возникает у Александра Васильевича совершенно реальное ощущение, что недавней лекции-диспута и всего, что произошло на ней, вовсе не было: мираж, галлюцинация, игра переутомленного воображения, сон, притом довольно страшноватый.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});