Аврора Флойд - Мэри Брэддон

Он получил письмо от Коньерса, очень хорошо написанное, уведомлявшее, что он будет в Меллишском Парке третьего июня.

Аврора оправилась от своего истерического припадка, когда было получено письмо; но так как она была слаба и уныла, доктор посоветовал перемену воздуха, и мистер и мистрисс Меллиш уехали в Гэррогэт двадцать восьмого нюня, оставив мистрисс Поуэлль в Парке.

Вдову прапорщика не пускали в комнату Авроры во время ее краткой болезни. Джон хладнокровно запер дверь перед симпатическим лицом этой дамы и сказал ей, что он сам будет ухаживать за женой; а что когда нужна будет женская помощь, то он позовет горничную мистрисс Меллиш.

Мистрисс Уальтер Поуэлль, будучи наделена тем ненасытным любопытством, которое свойственно людям, живущим в чужих домах, почувствовала себя глубоко оскорбленною таким поведением. Были какие-то тайны, которых она не могла открыть. Она чуяла неприятности и горе, как плотоядные животные чуют свою добычу, а между тем ей, ненавидевшей Аврору, не было дозволено пресытиться на этом пиру.

Почему живущие в доме так лихорадочно любопытны насчет поступков и разговоров, обращения и обычаев, радостей и горестей хозяев? Не оттого ли, что сами, отказавшись от деятельной доли в жизни, они болезненно интересуются теми, кто находится в самом пылу борьбы? Или оттого, что будучи, по свойству своих занятий, отдалены от семейных уз и семейных удовольствий, они чувствуют коварное наслаждение во всех семейных неприятностях и в беспрерывных бурях, возмущающих домашнюю атмосферу? Помните это, мужья и жены, отцы и сыновья, матери и дочери, братья и сестры, когда вы ссоритесь, вашим слугам это доставляет наслаждение.

Конечно, этого воспоминания должно быть достаточно, чтобы навсегда поддержать вас в тишине и дружелюбии. Слуги ваши подслушивают у ваших дверей и повторяют в кухнях ваши злобные речи, наблюдают за вами, служа за столом, понимают каждый сарказм, каждый намек, каждый взгляд; они понимают ваше угрюмое молчание. Ничего из всего, что делается в гостиной, не потеряно для этих смирных наблюдателей из кухни. Они смеются над вами — хуже, они жалеют вас. Они рассуждают о ваших делах, высчитывают ваши доходы, решают, сколько вы можете тратить и сколько нет. Они знают, почему вы в ссоре с вашей старшей дочерью, зачем вы выгнали вашего любимого сына, и принимают болезненное участие в каждой печальной тайне вашей жизни.

Вы не любите, когда у них бывают посетители; вы кажетесь мрачнее громовой тучи, если увидите, что сестра Мэри или старая мать Джона сидят в вашей передней; вы удивляетесь, если почтальон приносит им письмо; вы отдаляете их от их родственников, любовников, друзей; вы не даете им книг, не позволяете читать ваши газеты, а потом удивляетесь их любопытству и тому, что разговор их составляют сплетни.

С мистрисс Уальтер Поуэлль, обращались почти все ее хозяева как со служанкой высшего разряда, и она приобрела все инстинкты служанки; она решилась употребить все средства, чтобы разузнать причину болезни Авроры, так как доктор намекнул ей, что эта болезнь более душевная, чем телесная.

Джон Меллиш велел плотнику поправить домик у северных ворот для Джэмса Коньерса; а старый берейтор Джона, Лэнгли, должен был принять своего товарища и вести его в конюшни.

Новый берейтор явился у ворот парка в прекрасный июльский вечер; его провожал не кто иной, как Стив Гэргрэвиз, искавший работы на станции и взятый мистером Коньерсом нести чемодан его.

К удивлению Джэмса Коньерса, Стивен Гэргрэвиз положил свою ношу у ворот парка.

— Вы найдете кого-нибудь другого отнести дальше, — сказал он, — протягивая свою широкую руку получить ожидаемую плату.

Мистер Джэмс Коньерс, обладавший тем качеством, которое вообще называется самохвальством, круто повернулся к Стиву Гэргрэвизу и спросил, что он хочет сказать.

— Я хочу сказать, что я не пойду в эти ворота, пробормотал Стивен Гэргрэвиз, — я хочу сказать, что меня выгнали отсюда, где я жил сорок лет — выгнали, как собаку.

Мистер Коньерс бросил остаток своей сигары и надменно устремил глаза на Стива.

— Что хочет сказать этот человек? — спросил он женщину, отворившую ворота.

— Он повздорил с мистрисс Меллиш, бедняжка; я слышала, что она прибила его своим хлыстом за то, что он прибил ее любимую собаку. Как бы то ни было, господин выгнал его из службы.

— За то, что миледи прибила его? Везде одно правосудие, — сказал берейтор, смеясь и закуривая вторую сигару.

— Да справедливо ли это? — сказал Стив. — Приятно ли было бы вам, если бы вас выгнали — вас, из того дома, где вы жили сорок лет? Но мистрисс Меллиш очень горда, да благословит небо ее красивое лицо!

Это благословение имело такой зловещий звук, что новый берейтор, который, очевидно, был человек принципиальный и наблюдательный, вынул сигару изо рта и пристально посмотрел на Гэргрэвиза. Бледное лицо, пара красных глаз, освещенных тусклым блеском, не составляли приятной физиономии, но Коньерс смотрел на Стива несколько минут, потом сказал, смеясь:

— Вы с характером, приятель, да еще не совсем безопасным. Черт меня побери, если я захочу оскорбить вас! Вот вам шиллинг за труды, — прибавил он, бросая небрежно деньги в протянутую ладонь Стива.

— Я могу оставить здесь мой чемодан до завтра? — спросил он привратницу. Я сам донес бы его до дома, если бы не был хром.

Он был так красив собой и имел такое непринужденное, небрежное обращение, что простая йоркширка совершенно пленилась им.

— Извольте оставить здесь, сэр, — сказала она, кланяясь, — мой муж отнесет в дом, как только воротится. Прошу прощения, сэр, но вы, верно, тот новый джентльмен, которого ожидают в конюшне?

— Точно так.

— Так я должна вам сказать, сэр, что для вас приготовили домик у северных ворот, не угодно ли вам прямо пройти в дом: ключница вас угостит и даст вам постель на сегодняшнюю ночь.

Мистер Коньерс кивнул головой, поблагодарил привратницу, пожелал ей спокойной ночи и медленно захромал по тенистой аллее. Он сошел с широкой экипажной дороги на росистый дерн, обрамлявший ее, выбирая самые мягкие места с инстинктом сибарита.

Взгляните на него, когда он медленно идет под этими великолепными ветвями в тишине летнего вечера, когда лицо его иногда освещено низкими заходящими лучами, иногда затемнено тенью листьев над головой его: он удивительно красив — он представляет олицетворение совершеннейшей физической красоты, безукоризненной в пропорциях, как будто каждая черта в лице и в фигуре была вымерена скульптором. О красоте его не могло быть спора, и горничные и герцогини должны были сознаться в совершенстве этой красоты; но это несколько чувственный тип красоты, без особенной прелести в выражении.

Посмотрите на него теперь, когда он остановился, прислонившись к стволу дерева и с наслаждением куря свою огромную сигару. Он думает. Его темно-голубые глаза кажутся еще темнее от черных, густых ресниц; они полузажмурены и имеют мечтательное, сентиментальное выражение, которое может заставить вас предполагать, что он мечтает о красоте летнего заката, а он думает: сколько жалованья будет он получать от Джона Меллиша и какие посторонние доходы доставит ему это место.

Вы приписываете ему мысли, гармонирующие с его темно-голубыми глазами и с изящным очертанием рта и подбородка; вы приписываете ему душу, столько же эстетически совершенную, как его лицо и стан, и ужаснетесь, узнав, какая пошлая, обыкновенная шпага хранится в этих красивых ножнах.

Мистер Джэмс Коньерс, может быть, не хуже других людей своего звания, но он решительно не лучше. Он только гораздо красивее, и вы не имеете права сердиться на него за то, что его мнения и чувства совершенно таковы, как если бы у него были рыжие волосы и вздернутый нос. Какое удивительно мудрое изречение сказал нам Джордж Элиот, что люди не бывают лучше от того, что у них длинные ресницы! Однако должно быть что-нибудь неправильное во внешней красоте и во внутреннем безобразии, потому что, несмотря на всю нашу опытность, мы возмущаемся против этого, не верим до конца, думая, что дворец, по наружности столь великолепный, не может быть дурно меблирован внутри. Помоги, Боже, той женщине, которая продаст свое сердце за красивое лицо и узнает потом сумасбродство подобной мены.

Мистер Коньерс долго шел от ворот до дома. Я не знаю как технически описать его хромоту. Он упал с лошади на скачке в Пруссии, что чуть не стоило ему жизни, и левая нога его была страшно ушиблена. Кости поправили знаменитые германские доктора, сложившие раздробленную ногу, как будто это была мозаика; но при всем их искусстве, жокей остался хром на всю жизнь и уже неспособен ездить ни на каких скачках. Роста он был среднего.

Он остановился в нескольких шагах от дома и серьезно рассматривал неправильное здание, находившееся перед ним.