Пути и судьбы - Беник Сейранян

…Тандилян умело притворился, что ничего не знает, и, выразив Лене свое сочувствие, обещал непременно поговорить с Микаэлом.

2

Мог ли он, однако, сунуться с этим делом к Микаэлу, не доложив сначала обо всем своему «шефу», директору клиники Геронти Николаевичу?

Проводив Лену, Мадат Осипович тотчас же и отправился к директору.

— Вот бедняга, только этого недоставало, — досадливо сказал Геронти Николаевич. — Знаешь, братец, уж больно хлопотное это дело, давай-ка лучше мимо ушей пропустим, будто ничего не слышали… Не то, бог свидетель, потом неприятностей не оберешься.

Тандилян повел плечом, будто хотел сказать: «Вам виднее, Геронти Николаевич».

— Как она — письменно к тебе обратилась или так?

— А не все ли равно?..

— Конечно, не все равно… Ты-то скажи — есть у нее в руках какие-нибудь факты? Ну, то есть, видела она их вместе своими глазами?.. Значит, нет? Тогда слава богу! Так вот скажи ей, что ты-де говорил с ним, но он все полностью отрицает: болтовня, мол, чистейшая выдумка…

— Сойдет ли, Геронти Николаевич?

— А почему не сойдет? Не от нас ли все это зависит? Как захотим, так и будет. — Директор спокойно положил свою большую руку на плечо Тандиляна и продолжал: — А ты подумал, что получится, если поступить наоборот, взять да поставить сгоряча вопрос на собрании? Подумал ли ты о последствиях такого шага? Это ведь профессор Аразян, а не Геронти Николаевич или Тандилян. Пойми это. Такой талант раз в сто лет рождается. Уж ты поверь мне.

— Знаю, знаю, Геронти Николаевич, но ведь Лена…

— Никаких «но» и никакой Лены… Нечего нам своими руками собственный дом рушить. А если кто начнет болтать, ты его так припугни, чтоб неповадно было. Надо сделать так, чтоб до Микаэла вообще никакие разговоры не дошли. Он ведь сейчас занят делом государственной важности — об этом мне сам министр сказал. Знаешь, о чем я говорю? Нет?.. Очень жаль. Так вот, если бы знал, то сам бы понял, что надо всем этим болтунам поприкрутить языки… Газету сегодняшнюю читал? — Не ожидая ответа, директор тяжело повернулся в кресле, взял с радиоприемника газету и протянул ее собеседнику. — Вот, возьми, прочитай.

— Я получаю газету, Геронти Николаевич…

— В таком случае не забудь — вот этот подвал «Большое сердце». Ну, а еще что нового? Как твои домашние? Хорошо, говоришь? А жена твоя на днях на ревматизм жаловалась. Пошли ее в Цхалтубо, пусть полечится.

— Обязательно пошлю.

Вернувшись домой, Мадат Осипович сейчас же взял в руки газету. Он знал, что Геронти Николаевич на следующий день непременно скажет: «Ну что, прочитал? Говорил я тебе!..»

В газете ему сразу бросились в глаза крупные черные буквы заголовка — «Большое сердце». Под ним в рамочке было набрано курсивом следующее редакционное сообщение:

«На днях в одном из номеров нашей газеты был опубликован очерк, посвященный выдающемуся хирургу Микаэлу Аразяну. Очерк нашел горячий отклик в читательских кругах. Профессор Аразян за время своей врачебной деятельности и, особенно, в дни Великой Отечественной войны, спас жизнь многим людям. В сердце каждого из этих людей живет благодарное воспоминание о замечательном хирурге. Ничуть не случайно поэтому, что по опубликовании очерка редакция получила многочисленные письма от бывших пациентов Аразяна».

С одним из таких писем редакция газеты и хотела познакомить читателей.

Это был отклик на очерк об Аразяне подполковника запаса, теперь директора одного из республиканских совхозов — Герасима Алавидзе. В одном из жестоких боев в районе Грозного и Малгобека подполковник получил тяжелое осколочное ранение в бедро левой ноги. Положение было настолько серьезным, что в полевом госпитале в Махачкале врачи решили ногу ампутировать. Как раз в эти дни в Махачкалу прибыл санитарный поезд, в котором работал Аразян. Подполковник написал ему письмо, умоляя о помощи. Аразян сделал операцию и спас раненому ногу. Подполковник по излечении вернулся на фронт.

«И сколько таких, как я, — писал Алавидзе, — спас и вернул в ряды бойцов этот замечательный хирург». От имени всех подполковник выражал сердечную благодарность профессору Аразяну — «этому прекрасному человеку с большим и чутким сердцем».

Письмо крайне взволновало доктора Тандиляна, Он даже возгордился внутренне, что работает рядом с таким знаменитым человеком, как профессор Аразян. Тут он вспомнил о Лене и его взяла досада.

И нашла же время беспокоить людей своими женскими капризами…

Следуя советам Геронти Николаевича, Тандилян быстро перестроился, решив оставить Аразяна в покое, а всех любителей сплетен послать к черту. Его, однако, очень заинтересовали таинственные слова директора:

— А знаешь ли ты, над чем работает сейчас Микаэл Тигранович?

Откуда он мог знать?

И Тандилян решил при первом же удобном случае спросить об этом у самого Аразяна.

— Как-нибудь в свободную минуту, — ловко уклонился Аразян.

Тандилян удовольствовался и этим. Ведь Микаэл Тигранович ему не отказал, а свободная минута как-нибудь найдется…

3

Шли дни, и положение Микаэла становилось все более невыносимым. Однажды Анна сказала ему прямо:

— А тебе никогда не пришло в голову, Микаэл, проверить свою совесть? Мне кажется, она у тебя не совсем должна быть чиста.

Микаэл после этого много раз пытался до конца разобраться в себе, но ничего из этого не вышло.

Лена окончательно отвернулась от него. И если они пока оставались под одной кровлей, то, очевидно, только до тех пор, пока не будет разрешен вопрос о разводе.

А тут и Анна с ее «нечистой совестью»…

Напрасно Микаэл пытался возражать ей, Анна не сдавалась.

— Нет, Микаэл, — говорила она, — мы не дети. Зачем обманывать друг друга? Ты меня не любишь. Это ясно. Не смешивай свою любовь к Каринэ с каким-нибудь другим чувством. Тебе, видно, неизвестно, что такое настоящая любовь, или ты просто притворяешься. Конечно, люди могут ошибаться, это не преступление. Преступление начинается тогда, когда люди отказываются признавать свои ошибки и не желают их исправлять. Я снова прошу тебя, Микаэл, проверь свои чувства. — На этот раз Анна была сурова и непреклонна. Оставив Микаэла с ребенком, она ушла в школу.

Проверить свои чувства? Снова? Серьезно она эта, говорит или просто хочет испытать его? Но ведь он ее никогда не обманывал. И его чувства к ней все те же, что прежде, — она бесконечно близка ему и дорога. А его любовь к Каринэ, разве это преступление? К тому же он не разделяет Каринэ и Анны; они для него одно целое. Так в чем же Анна его обвиняет?

От этих мыслей Микаэла отвлекла Каринэ. Оставив игрушки, с которыми она возилась на тахте, девчурка подошла к отцу, влезла к нему на колени, мягкими пальчиками коснулась его небритого лица и улыбнулась, показав свои маленькие, как рисовые зерна, зубки.

«Вот она, моя совесть, моя душа, мое сердце…» — думал Микаэл, крепко прижимая к груди свою маленькую, такую дорогую дочурку.

И все же… боясь разговоров и неприятных объяснений, Микаэл бывал в последнее время у Анны реже.

Редели и становились тоньше связывающие их нити, но где и когда они должны были оборваться и какие это могло повлечь за собой последствия, — оставалось неизвестным.

Микаэл отлично это чувствовал. Трезвость мысли, та холодная, рассудочная трезвость, от которой одинаково страдали и Лена, и Анна, не покидала его ни на минуту.

Как-то вечером, покончив с делами, он долго оставался в своем кабинете. Домой возвращаться не хотелось — молчание Лены стало невыносимым. Мучительно было видеть и недоверчивые, полные сомнения глаза Анны.

Опустив голову, он сидел за письменным столом, то ли обдумывая что-то, то ли просто отдыхая.

Почему все так сложилось? Почему он всегда должен чувствовать себя одиноким?

Подобно человеку, оказавшемуся после кораблекрушения на необитаемом острове, он тревожно озирался, но никого вокруг себя не видел. А ведь, пожалуй, есть люди, завидующие ему, считающие его счастливейшим человеком. Его уважают, им восхищаются, преклоняются перед его талантом. О нем пишут на страницах газет и журналов, его повсюду избирают, возносят до небес, а сами… оставаясь на грешной земле, более счастливы, чем вознесенный и возвеличенный ими профессор Микаэл Аразян.

Почему?

Было время, когда Аразяна радовало каждое сказанное в его адрес хвалебное слово. Что ж, это и не удивительно. Ему было приятно, что люди ценят его. Разве сам он, когда был молод, не уважал и не ценил своего учителя, доктора Овьяна? Не преклонялся перед ним?

С годами он привык к этому все возраставшему почету и уважению, и постепенно между ним и окружающими его людьми вырастала какая-то невидимая, но ощутимая преграда, которая сделала многое для него незримым и неслышимым. Но Микаэл особенно не тревожился: по-видимому, это естественно для ученого, ушедшего в свой творческий, созидательный труд, для человека с таким положением и именем. Так он и свыкся незаметно с этим новым своим состоянием.