Православные христиане в СССР. Голоса свидетелей - Ольга Леонидовна Рожнёва

недолго, неделю примерно. А потом всех деревенских, кто остался в живых, погнали за собой. Кто идти не мог, стреляли на месте. Скотину деревенскую тоже всю забрали. И гнали ту скотину впереди нас.

По всей Белоруссии стояли виселицы с повешенными

И шли мы вместе с немцами до самой Белоруссии. Сквозь войну, сквозь бомбежки. Старых, слабых убивали. Помню, после бомбежки на кустарнике одеяльце детское и тельце младенца на нем. Как летело от взрыва, так и осталось. По всей Белоруссии стояли виселицы с повешенными, их не давали снимать.

В одну из бомбежек мне осколком задело бедро. Я истекала кровью, немец-врач меня перевязал.

Нас ничем не кормили. Что найдешь, то и твое. У младшей сестренки от цинги в щеке дыра образовалась насквозь. Помню, лошадь лежит убитая. Съели мы эту лошадь. Каски солдатские, что вокруг валялись, подбирали, в них и варили. Где картошку найдем, где свеклу. В одном озере раки просто кишели, так много их было. Тоже их варили.

Сима, там твою дочку убили у столовой!

В одной из белорусских деревень остановились надолго. Мы, дети, ходили с котелками побираться в школу, где немцы сделали свою столовую. Я была самая маленькая и щупленькая. Увидят меня: «Киндер, ком!» Давали шоколад, хлеб, наливали в наши каски суп, кашу.

Налили мне как-то в каску суп. Понюхала – аж голова закружилась от голода. Одна не стала есть. Несу каску бережно маме с сестренкой. Вдруг вижу: сидит громадный рыжий немец. Манит меня, хлеб протягивает. Как же я обрадовалась! Подошла, а он внезапно на меня автомат наставил и холостыми очередь как даст. Я упала и потеряла сознание. Весь суп на себя опрокинула. Успела только услышать грубый мужской гогот.

К маме прибежали: «Сима, там твою дочку убили у столовой!» Мама бросилась к столовой, меня на руках в избушку принесла, я только там в себя и пришла. Больше мама не пускала меня побираться. Весной 1944 года нас освободили.

В школе ни одной Пасхи не пропустила – всегда ходила куличи святить

Нас привезли в поселок Стекольный Завод Козельского района. А наша Жуковка вся была заминирована, нельзя было шагу ступить. Даже когда все разминировали, сколько там трактористов взрывалось! Едет он, пашет, а на глубине мина…

Поселили нас в бараках. Комнаты по девять квадратных метров. Печечки топили. Карточки дали. По триста грамм хлеба на человека. Отоваривали в магазине.

Я пошла в школу. Учась в школе, ни одной Пасхи не пропустила – всегда ходила куличи святить. Никольский храм, ближайший к нам, закрыт был, так мы ходили в единственный открытый во всем районе Благовещенский храм в Козельске. Шли десять километров туда и десять обратно. Пешком.

Ходили обычно босиком – берегли обувь. А что там было беречь?! Тапочки парусиновые летом и валенки зимой. Тапочки мелом натирали, чтобы белые были. Идем пешком, как станем к Козельску подходить, а там речка Орденка, так мы ноги помоем, носочки, тапочки свои парусиновые наденем. И уже идем в тапочках в храм.

В 1961 году мост сделали. А то был деревянный, так его весной смывало, и рабочие из деревень, чтобы на завод попасть, переплывали речку на лодках. Потом, в 1970-е, уже босиком не ходили, уже обувка была у людей.

И что интересно, меня никогда не ругали в школе за мои походы в храм. Других и к директору вызывали, и ругали, а меня никогда. Будто меня закрывал кто-то.

Чудное дело: два года в плену, и живы остались. Под пулями и бомбежками. Назад везли в открытых вагонах, и никто не простыл, не заболел. Господь хранил, видимо, за молитвы святителя Николая Чудотворца, – мама всегда его очень почитала. Вся ее жизнь с этим святым была связана: и замуж она под Николу вешнего (22 мая) вышла, и стол всегда собирала праздничный на его день – 19 декабря. И я вот в Никольском храме.

Как маме перед смертью Никола Угодник явился

И перед смертью Никола Угодник маме явился – святитель Николай своих не оставляет…

Все мы в семье были крещеные, а вот в церковь редко ходили – далеко очень было ходить, двадцать километров пешком. Даже икон у нас в доме не имелось, нигде было не достать в то время иконы. У кого-то со старых времен сохранялись, а мы в свой барак вселились – голые стены, ничего от прошлой жизни не осталось.

Мама моя – труженица, всю жизнь работала на совесть, людей любила, нестяжательная была. В 1974 году ей исполнилось пятьдесят восемь лет. И как-то внезапно она заболела, слегла. Поставили диагноз – рак пищевода. Приходили ее навестить бабушки:

– Сима, ты ведь тяжело заболела… Причаститься бы тебе.

– Да я с детства не причащалась. На мне и креста нет.

Я в те годы уже жила отдельно, своей семьей, растили с мужем троих детей. Провожу старших в школу, младшего в садик – и к маме бегу проведать. После работы детей обихожу, и снова к маме. И вот как-то, в декабре месяце, за несколько дней до праздника святителя Николая Чудотворца, я все с утра у мамы перебрала, перемыла, генеральную уборку сделала. Вечером опять к ней прихожу, покушать принесла. Она по-прежнему в бараке жила: кухня крохотная и комнатушка. Прихожу, у нее как обычно: темно, свет не горит, сама лежит в постели. А уже сумерки.

И мама меня так взволнованно спрашивает:

– Аня, ты по дороге кого-нибудь встретила?

– Нет, мам, никого…

– Быть не может! Ко мне только что приходил старичок!

А у них в бараке семь квартир, и у каждой свой вход и свой порожек. Вот я и говорю маме:

– Какой старичок, мам?! Да и следа никакого нет, все снегом занесено!

– Да ты послушай, не спорь! Выслушай меня…

И рассказала мама о том, что произошло прямо перед моим приходом. Она лежала в постели, не спала, и вдруг дверь из кухни стала открываться. На кухне, как и в комнате, темно, и кто в проеме стоит – не видно. Мама спросила:

– Кто там?

И слышит в ответ старческий такой голос. Непонятно, что он отвечает, но ясно слышно, что это старичок. Мама его попросила:

– Дедушка, включите, пожалуйста, свет!

А нужно сказать, что у мамы выключатель в комнате с первого раза часто не срабатывал, все никак не могли собраться его починить. И вот старичок выключателем щелкнул, а он, как обычно, с первого раза не включился. Тогда этот старичок зашел в комнату,