Гражданин Винс - Джесс Уолтер

Громкие голоса спорили об этих двух вариантах, пальцы указывали, люди в костюмах и рубашках с расстегнутыми воротничками мерили комнату шагами: «Последний шанс… Обязательно надо…» Потом Джоди поднял руку, все остановились и посмотрели на него, не на Джоди, а на него. Решение было за ним. Будущее зависело… Ждут. Возненавидели ли они его каждой клеточкой своего тела, возненавидели ли его недостатки и слабости, отсутствие у него суровости и чувства юмора? Возненавидели ли они его так же сильно, как он сам ненавидит себя? Они ждут. Сколько длится мгновение? Он переводил взгляд с одного лица на другое, потом на материалы для брифинга у себя на коленях. Кто-то откашлялся.

На этой должности ты всегда разочаровываешь половину присутствующих.

Тогда-то он и вышел, извинившись, и теперь стоит один в туалете, вглядываясь в лицо в зеркале, пытается вспомнить, когда он был просто самим собой, прежде чем стал неутешительной суммой голосов избирателей, провалившихся идей и слабости.

Есть еще и третий вариант.

Воскресенье. Чикаго.

Папка с бумагами для брифинга открывается на последних фотографиях некоторых из Пятьдесят второй.

Ибо я ходил в непорочности моей.

В эту секунду он принимает решение.

Он войдет в комнату и объявит, что они возвращаются в Вашингтон. Отменяют все встречи по предвыборной кампании на сегодня. Он не поднимет меч и не станет провозглашать свою победу. Он скажет правду: мы пока просто не достигли нужного уровня.

И по всей вероятности, он проиграет.

Воскресенье. Чикаго. Человек в зеркале сморит ему в глаза.

Может быть, потом… жизнь начнется заново. Может быть, его лицо вернется к нему. Может быть, он проснется и поймет, где он, и оценит себя по тому, что он есть, а не по тому, что он не есть. Все эти люди в комнате посмотрят на него вопросительно. Попытаются отговорить его. Но он скажет: нет, извините. Мы едем домой. Ребята, сегодня никакой политики. Сегодня… сегодня мы пойдем в непорочности нашей.

Воскресенье. Чикаго. Кто все эти люди? Он делает глубокий вдох, еще раз смотрит на свое лицо в зеркале — отражающее надежду и страх, — открывает дверь и входит в комнату.

Все держатся самоуверенно и дерзко, галстуки сняты, они с головой ушли в обсуждение стратегии и грядущей победы, но вот один за другим замечают крупного мужчину в дверях. Его черные волосы идеально уложены на пробор — они шутят между собой, что он, должно быть, спит стоя, как лошади в его фильмах. Что Нэнси[32] выводит его из стойла, надевает на него шоры и корзинку с овсом и выпускает погулять.

Разговор обрывается, все смотрят на него с вниманием, словно… словно он уже победил.

— Что вы там делали, губернатор? Завтра у вас важный день.

Он упирается руками в дверной косяк и подается вперед, так что верхняя часть его тела оказывается в комнате, а ноги за дверью. Старый киношный прием Герцога[33]. Он использует его иногда, когда нужно отдать распоряжение присутствующим в комнате и при этом не входить в нее. Все считают, что это его дар: таинственное умение произвести эффект — контроль на расстоянии.

— Ну… — Он улыбается, и его рейтинг подпрыгивает на два пункта. Его глаза превращаются в добродушные щелочки. — Ну, может, я уснуть не мог.

Все смеются. Это для него не проблема.

— Что у вас там?

— Условия, сэр. Условия иранского парламента для освобождения заложников.

Все в комнате склоняются над пятистраничным отчетом, который в порядке любезности прислали помощники президента.

Он медленно подходит к окну и смотрит на улицу. Солнце только встает, подсвечивая сиреневым облака на востоке.

— Колумбус[34], губернатор.

Он смотрит в окно.

— Огайо.

— Когда я снимался в «Мрачной победе» с Богартом, — говорит он холодному окну, — режиссером был этот ужасный коротышка-еврей Эдмунд Гулдинг. Он постоянно давил на нас, чтобы мы играли крупнее, с большей выразительностью. И все повторял: «Нужно, чтобы это выстрелило и в Огайо. Чтобы и до них, в Огайо, дошло». Много лет я ненавидел Огайо.

Он поворачивается, ничем не выдавая своих эмоций. И все, как обычно, задаются вопросом, понял ли он сам, что сказал.

— Давайте не будем вставлять это в мою сегодняшнюю речь?

Снова смех.

Ему предлагают экземпляр отчета, но он отмахивается. Он любит читать подобные документы на карточках, к тому же сейчас он без очков. Очки он терпеть не может и предпочитает надевать контактную линзу, когда нужно произнести речь. Читает одним глазом, чтобы не пришлось признаваться, что он носит очки для чтения. Будто здоровье поможет выиграть выборы.

— Рассказывайте, — говорит он.

Все переглядываются.

— В общем… Они неприемлемы. Их требования несуразны.

— Разморозить активы. Вернуть деньги шаха.

— Добыть фотографии обнаженной Сьюзан Сомерс[35].

— Эх, — вставляет он. — Мы бы и сами от них не отказались.

Все заходятся от смеха.

— Ну… и что это значит?

Присутствующие стараются совладать с собой.

— Сэр… это значит, что ему ни сегодня, ни завтра не стоять на взлетной полосе под радостные марши военно-морского оркестра и не смотреть, как эти пятьдесят два человека сходят по трапу самолета и целуют землю.

— На взлетной полосе будете стоять вы, сэр.

Смех. Редкие аплодисменты.

— Нет, нет. Прекратите.

Он ненавидит это. Он суеверен и не любит праздновать заранее. В 1964 году он отказался радоваться тому, что его выбрали губернатором Калифорнии, даже после того как Пэт Браун признал поражение.

Его лицо приобретает выражение настороженности, почти злости.

— У нас будет армейский оркестр.

Дружные аплодисменты.

Он вскидывает руки.

— Какой у них расклад?

— По всей видимости, они летят назад в Вашингтон. Могу предположить, он объявит о своей победе и будет надеяться, что никто не заметит, что основная часть заложников осталась в Иране. Либо так, либо начнет бряцать саблей. Я бы так поступил на его месте. Потрясал бы кулаком, говоря: «Нас не заставят склониться. Эти экстремисты не будут помыкать нами».

— Что еще он может выкинуть?

— Может спросить Эми[36], что она думает по этому поводу.

Половина присутствующих смеется.

— Или признаться, что в глубине души вожделел аятоллу.

Другая половина.

— А какой расклад у нас?

— В этом и фокус. Все происходит само собой, без нашего вмешательства. Со стороны кажется, что мы идем верной дорогой…

— Точно, как будто…

— Как будто мы выше всего этого…

— О, мне нравится быть выше этого. Я хочу остаться выше этого. Это возможно? Мы можем быть выше этого?

Все кивают.

— Мы не даем прямых комментариев. Мы проповедуем осторожность…

— И всем сердцем надеемся, что бла-бла-бла…

— Молитвы всего народа…

— Дело тут не в политике…

— Вернемся к процессу бла-бла-бла.

Он опять смотрит в окно, солнце уже встало, и облака, поблекнув, стали снова серыми и белыми. Там, за облаками, Вашингтон. Два дня. Ему кажется, что он генерал, готовящий войска к нападению на огромный город. Что они прошли долгий путь от Сакраменто до Вашингтона. Хороший получился бы фильм. Он возвращается к двери, это позиция ему нравится больше всего.

— Цифры? Цифры уже есть?

Все переглядываются и улыбаются.

— Пока только предварительные…

— Но они у нас есть?

— Уиртлин[37] хочет сам их представить.

— Но цифры у нас есть?

— Да. Цифры есть.

Он ждет.

Присутствующие с трудом владеют собой.

— Одиннадцать.

Он роняет руки. Господи. Это произойдет.

— Одиннадцать? — Он неподвижно стоит в дверях, Герцог пополам с Гомером Пайлом[38].

— Я хочу сказать, что есть предел погрешности, и это не влияет на…