Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе - Джеймс Купер

— Бряцанье оружия и трубные звуки сопутствуют битве, а благодарственные и хвалебные гимны — победе! — отозвался освобожденный Давид.— Друг,— прибавил он, с признательностью протягивая Соколиному Глазу тонкую красивую руку и мигая увлажнившимися глазами,— благодарю вас за то, что волосы мои остались там, где им положено быть от природы. Хотя у многих они и кудрявей и шелковистее, однако же я как-то свыкся с мыслью, что для моей головы они подходят. То, что я не вступил в бой, объясняется не столько нежеланием сражаться, сколько путами, которыми меня скрутили язычники. Зато вы показали себя отважным и ловким бойцом, а потому спешу поблагодарить вас, прежде чем приступлю к другим, более важным обязанностям. Повторяю, вы доказали, что достойны хвалы из уст христианина.

— Пустяки! Поживете с нами — еще не раз такое увидите,— ответил разведчик, изрядно подобревший к учителю пения после такого комплимента.— Я вернул себе старого друга и спутника, свой оленебой,— добавил он, поглаживая ружье,— а это само по себе уже победа. Ирокезы хитры, но на этот раз перемудрили, оставив оружие так далеко от места привала. Если бы Ункас и его отец набрались терпения, свойственного обычно индейцам, мы бы угостили этих негодяев тремя пулями вместо одной и разом покончили со всей шайкой, включая и того мошенника, что удрал. Впрочем, так уж, видно, было предопределено, а значит, все к лучшему.

— Хорошо сказано! — одобрил Давид.— Вы уловили подлинную суть христианства. Кому суждено спастись — спасется; кому суждено погибнуть — погибнет. Это и есть истинное учение, столь утешительное и успокоительное для верующего человека.

Суровый разведчик, усевшись тем временем на камень и по-отечески заботливо осматривая свое ружье, с нескрываемым неудовольствием взглянул на псалмопевца и довольно грубо прервал ход его рассуждений:

— Истинно это учение или нет, но придумано оно на радость мошенникам и на горе честному человеку! Я готов поверить, что тому вон гурону предопределено было пасть от моей руки, так как воочию убедился в этом. Но никто на свете не докажет мне, пока я не увижу этого собственными глазами, что его по смерти ждет награда, а Чингачгука, например,— вечные муки.

— Но у вас нет ни оснований для столь смелого умозаключения, ни достаточных аргументов в поддержку его! — запальчиво вскричал Давид, отдавая дань духу своего времени, когда люди, особенно люди его профессии, нагромождали вокруг мудрой простоты откровения господня множество противоречивых толкований, постоянно пытаясь проникнуть в непостижимую тайну природы божества и тем самым подменяя подлинную веру всевозможными домыслами, приводившими толкователей лишь к абсурду и сомнению.— Ваш храм воздвигнут на песке, и первая же буря сметет его с лица земли. Я требую, чтобы вы подкрепили свое голословное утверждение ссылкой на авторитетные источники. (Заметим, что, подобно многим другим адептам различных вероучений, Давид не всегда был сдержан в выражениях.) Назовите главу, стих и ту священную книгу, на которую вы опираетесь.

— Книгу? — повторил Соколиный Глаз с каким-то особым и плохо скрываемым презрением.— Уж не принимаете ли вы меня за плаксивого мальчишку, который держится за бабушкин фартук: мое доброе ружье — за перо из гусиного крыла; воловий рог — за чернильницу, а кожаный подсумок — за узелок со вчерашним обедом? Книгу! Да какое дело до ваших книг мне, воину и жителю лесов, хотя и чистокровному белому? Я читаю лишь одну книгу, и слова, написанные в ней, так просты и ясны, что не требуют большой учености. И скажу, не хвалясь, что я вот уже сорок долгих трудовых лет изучаю эту книгу.

— А как она называется? — полюбопытствовал Давид, неверно истолковав слова охотника.

-— Она у вас перед глазами, и тот, кто владеет ею, щедро дозволяет всем читать ее,— ответил Соколиный Глаз.— Говорят, есть люди, которые заглядывают в книги, чтобы найти в них доказательство того, что бог существует. Только в душных городах человек способен настолько изуродовать творение господне, чтобы торгаши и священники могли усомниться в том, что так ясно для нас, живущих в глухом лесу. Да попадись мне такой Фома-неверующий и походи он со мной от восхода до восхода по извилистым лесным тропам, он увидел бы достаточно, чтобы понять, что он глуп и что самая большая его глупость заключается в желании сравняться с тем, кому нет равных ни в милосердии, ни в могуществе.

Как только Давид убедился, что говорит с человеком, черпающим веру из источника, имя которому — природа, источника, не замутненного тонкостями различных богословских доктрин, он охотно прекратил спор, не суливший ему ни выгоды, ни славы. Предоставив разведчику продолжать, он уселся рядом с ним и, вытащив из кармана томик и очки в железной оправе, приготовился совершить то, чему так помешала неожиданная атака на его символ веры, а именно — исполнить свой долг.

Давида Гамута можно было бы, по справедливости, назвать бардом западного континента, бардом, разумеется, более поздней эпохи, нежели те даровитые певцы, которые в старину восхваляли мирскую славу баронов и государей, но все-таки бардом своего народа и своей страны, и сейчас он был готов продемонстрировать свое искусство, дабы отпраздновать недавнюю победу, или, вернее сказать, вознести благодарение за нее.

— Я приглашаю вас, друзья мои, воздать вместе со мной хвалу за наше чудесное избавление от рук дикарей-язычников, излив свои чувства в утешительном и торжественном песнопении на мотив, именуемый «Нортгемптон».

Затем он назвал страницу и стих, с которого начинались избранные им талантливые строфы, и поднес к губам камертон с обычной невозмутимой торжественностью, с какой привык проделывать это в храме. На сей раз, однако, никто не присоединился к нему, так как сестры были поглощены теми нежными излияниями, о которых мы уже упоминали. Тем не менее, нисколько не смущаясь малочисленностью аудитории, состоявшей, по правде говоря, лишь из одного нахмурившегося разведчика, он возвысил голос и пропел гимн до конца без помех и перерывов.

Соколиный Глаз слушал, хладнокровно поправляя кремень и перезаряжая ружье: голос певца, никем не поддержанный и прозвучавший в неподходящей обстановке, не всколыхнул на этот раз его чувств. Никогда еще менестрель, или как бы там ни назвали мы Давида, не расточал свой талант перед более равнодушными слушателями, хотя, если принять во внимание искренность и бескорыстие побуждений певца, можно предположить, что ни один исполнитель мирских песен не издавал, вероятно, звуков, более достойных вознестись к престолу того, кого всем нам подобает чтить и восхвалять. Разведчик послушал, покачал головой, невнятно пробормотал несколько слов, среди которых можно было разобрать лишь «ирокезы» и «глотка», и пошел собирать и осматривать арсенал, оставшийся от гуронов. Чингачгук поспешил ему на помощь и обнаружил среди трофеев как свое ружье, так и ружье сына. Теперь оружием снабдили даже Хейуорда и Давида, в пулях и порохе тоже не было недостатка.