Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

Ненависть держала Комето за горло. Иногда костлявые пальцы разжимались, давая вздохнуть. Девушка боялась таких мгновений. Они превращали ее в тряпку. Скорбь, жалость, страх обступали ее, бормоча ужасные глупости. К счастью, ненависть возвращалась, гоня болтунов прочь.

«Нож, – подсказала ненависть. – Видишь?»

На поясе ванакта – отца мерзавцев, убивших братьев Комето – висели ножны из слоновой кости. Из ножен, принадлежащих человеку, желающему смерти ее отца, торчала золотая рукоять. Змеей девушка выскользнула из‑за телеги. Электрион стоял к ней боком, целиком поглощенный клятвой, которую требовал с племянника. Руина, развалина, древний старик! Одного удара хватит, чтобы отправить его в Аид. Всадить острие в печень, и провернуть… Сандалии она сбросила в укрытии. Босые ступни едва касались земли, прокаленной насквозь. Золото манило, предлагая взяться покрепче. Рукоять ножа легла в ладонь, клинок выметнулся наружу.

С победным кличем Комето взмахнула ножом.

Запястье сковало льдом. Девушка задергалась, силясь вырваться. Руина, древний старик уставился на Комето, выкатив кровавые белки глаз. От него разило потом. Кости дочери Птерелая хрустели в мощном кулаке. Терлись друг о друга. От боли мутилось в голове.

– О да, племянник, – сказал ванакт. – Благодарю тебя. Ты привез мне великую радость…

Ладонь, огромней горы, ударила Комето по лицу. По правой, вспухшей стороне. Девушка и не знала, что бывает такая боль. Сцепив зубы, она старалась удержать крик. Во рту скрежетнуло; один из зубов сломался, острым краем резанув язык. Вся кровь, какая осталась в ее теле, хлынула вверх, превращая щеку в багровый пузырь. Кожа натянулась, грозя лопнуть. «Второго раза я не выдержу,» – отстраненно подумала Комето, и ванакт ударил во второй раз.

Она закричала.

– О да, – с удовлетворением повторил Электрион. – Мои дети слышат тебя.

Третий удар швырнул Комето на землю.

Она корчилась раздавленным червем. Она была противна себе самой. Вместо ног вырос змеиный хвост. Встать не удавалось. Что ты скажешь отцу, ничтожество? Что тебя, дочь Крыла Народа, закололи в пыли, как свинью? Боги, о чем ты думаешь! – ты никогда, ты ничего больше не скажешь отцу…

– Жертва, – кивнул ванакт. – Вот и жертва.

Он шагнул к колеснице. Взял копье, прислоненное к перильцам кузова. Потрогал наконечник пальцем. Ухмыльнулся, когда из пореза упала багровая капля. Перехватывая копье поудобнее, Электрион повернулся к жертве – и властно мотнул головой, веля племяннику убраться с дороги.

– Я обещал, – сказал Амфитрион, не двигаясь с места.

– Ты обещал, – согласился ванакт. – Ты клялся убить Птерелая.

– Я обещал, что верну Эвера отцу. Он свидетель, не жертва.

– Его труп сожрут псы.

– Я обещал…

– В Тартар все твои обещания!

– Если я нарушу первое слово – велика ли цена второму?

– Прочь!

Вне себя от гнева, Электрион огрел строптивца древком. Шагнув ближе, сын Алкея вцепился в копье. Мужчины замерли, разделенные границей – тонкой преградой из кизила, «с оружием дружного»[59]. Слезы застили взор Комето. Ей мерещилось, что боги сошли с небес и спорят из‑за нее. Изрыгая брань, Зевс вырывал молнию из рук Посейдона. Колебатель Земли, пращур девушки, не уступал Громовержцу. Владыка морей пытался усовестить брата, но тот, слепой от ярости, тряс копье, как собака – крысу. Мелькнуло колено, тверже гранита; Посейдон охнул, согнулся, упал наземь. С ликующим воплем Зевс замахнулся отвоеванной молнией, грозя низвергнуть в Аид то ли девушку, то ли беспомощного соперника…

И молот Гефеста расколол череп Громовержца.

Комето знала: так на свет родилась богиня Афина. Но сегодня новой Афины не родилось. Взгляд прояснился; боги исчезли, уступив место смертным. Дико храпя, мерзкий старик рухнул рядом с девушкой. Ноги его дергались, из ушей текла кровь. В проломе, над левым ухом, дрожал желто‑белесый студень. Пальцы ванакта скребли землю, срывая ногти. Он и в смерти пытался дотянуться до Комето. Собрав последние силы, дочь Птерелая отползла назад. Ей что‑то мешало, ступни упирались в невидимую преграду.

– Копье, – сказала преграда. – Наше, да. Нечего хватать…

Над ней стоял Тритон. К дубине тирренца приклеилась прядь волос.

3

– Что ты натворил?!

– Спас, значит. Тебя спас…

– Мне ничего не угрожало!

– Угрожало, – возразил Тритон. – Ты не заметил.

Весь облик тирренца дышал уверенностью. Тритон все сделал правильно. Можно сказать, наилучшим образом. Любой упрек разбивался об эту броню, как слюда о мрамор. Тяжело дыша, мучаясь спазмами в паху, Амфитрион смотрел на дурака, вечного своего спутника – и видел живого покойника.

– Тебя казнят, – выдохнул он. – Тебя сбросят со скалы за убийство ванакта.

Тритон пожал могучими плечами:

– А я убегу. Вместе убежим, да? Пусть ловят.

По лицу Амфитриона он догадался, что брякнул глупость, и поправился:

– Если ты не побежишь, тогда ладно. Пусть сбрасывают. Со скалы в море.

И расплылся в улыбке:

– К мамке…

Комок встал в горле Амфитриона. Сердце рванулось прочь из клетки ребер. Не осознав до конца всей тяжести случившегося, еще не видя последствий, сын Алкея чувствовал, как вихрь судьбы подхватывает его, увлекая в пропасть. Кто‑то, забывший, что значит слово «пощада», расплавил медь жизни человеческой – и теперь вливал тонкие струйки олова в клокочущий расплав. Бронза рождалась в муках. Каждое слово весило больше, чем камень в тиринфской стене. Поднять его мог лишь циклоп; произнести – самоубийца.

– Это сделал не ты, – внятно сказал Амфитрион. – Это сделал я.

– Ты? – удивился Тритон.

– Да, я.

– Нет, – тень сомнения затуманила лоб Тритона. – Я. Не ты.

– Это сделал я, – повторил Амфитрион. – Ты просто не понял. Ты веришь мне?

– Верю…

– Тогда знай: это сделал я. Взял у тебя дубину и убил дядю.

– А зачем ты убил дядю? – осведомился простодушный тирренец.

– Зачем? Случайно. Так бывает: не хотел, и убил.

– Ага. Бывает. А как ты его убил? Дал по башке, да?

Амфитрион прикусил язык. Если взял дубину и дал по башке – как же тогда «случайно»? К счастью, увлечен новой идеей, Тритон проявил чудеса сообразительности.

– Корова, – он указал на жующую буренку. – Наша.

– Корова?

– Убегала. Ты взял дубину и кинул в корову. Попал по рогам.

– И что?

– Отскочила, да, – Тритон был в восторге. Выдумка, рождаясь в темном сознании тирренца, без промедления оборачивалась правдой для самого Тритона. Он верил Амфитриону, как богу, и творил истину из того, что имел: из глупости. – Не корова, дубина. Отскочила от рогов. И по дяде – хрясь! Ты плохо бросаешься дубиной. Я – хорошо, а ты – плохо…