Большая книга одесского юмора (сборник) - Валерий Хайт

– Отлично! – остановил ее Семен. – Пять с плюсом! Это именно то, что я хотел от вас услышать! То есть это означает, что запомнить несколько слов в рифму вы еще кое-как в состоянии. Поэтому – вот. Держите! Это ваше единственное спасение, – и Клецкер протянул Витушкиной тетрадь, на обложке которой его каллиграфическим почерком было написано сверху, помельче: «Клецкер и муза», а ниже, крупнее: «Учебник для вуза».

На следующее утро Витушкина ждала Семена у входа в институт.

– Семен Леонардович! – бросилась она к нему, при этом зеленые глаза ее сияли, как два разрешающих сигнала на светофоре. – Вы даже не представляете, что вы со мной сделали. Я не спала всю ночь! Читала!.. Это!.. Это!.. Нет, у меня нет слов… Просто мне еще никто и никогда не посвящал стихи.

– Ну это не совсем вам, – замялся преподаватель. – Да и не совсем стихи…

– Нет, это стихи, – горячо запротестовала Витушкина. – А что же это, если не стихи? Во-первых, они все в рифму… И потом… Это так вставляет… А можно я их подругам своим покажу?

– Ну, в общем… – заколебался Клецкер. – Хотя, если это будет способствовать, так сказать, усвояемости предмета…

– И еще, – продолжала Витушкина каким-то умоляющим голосом, подойдя к Сене совсем уже близко, – Семен Леонардович, а можно я у вас пуговицу от рубашечки оторву и пришью ее к вашему пиджаку… Потому что, если говорить честно… Вообще-то она от пальто…

На следующий день в кабинете декана санитарно-технического факультета разразился страшный скандал.

– Клецкер! – бушевал Степан Тимофеевич Горбань в присутствии Сениных коллег-преподавателей. – Мы всегда держали вас за молодого перспективного ученого, и только это обстоятельство не давало нам возможности считать вас вполне сложившимся законченным идиотом! Но сейчас вы превзошли самого себя. Что за дурацкие вирши, якобы вашего сочинения, с самого утра распевают во всех коридорах наши студенты? Знаете ли вы, что бессмертная цитата из вашего опуса: «Коль ученый ты, так зри на полет любой струи», – украшает уже собою все стены студенческих туалетов?

– Вообще-то это дельный совет начинающему гидравлику, – вступился за Семена доцент Трепашкин. – Внимательно наблюдая струю, вдумчивый ученый способен даже, так сказать, визуально определить многие ее полезные свойства… Более того, в том, что вы, Степан Тимофеевич, называете «дурацким опусом» у доцента Клецкера, кроме стихов, содержится как минимум сто пятьдесят страниц совершенно блестящих современных формул…

– Про ваши современные формулы говорить не буду, тем более что я в них все равно мало чего понимаю, – отмахнулся профессор Горбань. – Но что касается этой самой струи, так он же ей тут еще кой-чего посвятил. Вот, пожалуйста. У меня же тетрадка в руках, послушайте:

Коль сток, где жидкость протекает,В разрезе около нуля,Прощай, любовь, в начале мая,А в октябре – прощай, струя…

Это что, тоже, по-вашему, имеет отношение к науке?

– Ну разве что к урологии, – съехидничала горбаневская ассистентка Брюхина.

– Я это написал, когда она на лекции не приходила, – подумал вслух Сеня Клецкер.

– Кто не приходил? На какие лекции? – оторопел Горбань. – Нет, Семен, ты действительно невменяемый! Как же можно доверять тебе воспитание нашего подрастающего поколения? Пиши заявление об уходе. А вообще, хочешь, я тебе правду скажу? Как учила меня когда-то родная Коммунистическая партия. Наплевал бы я и на эту твою галиматью, и на это дебильное подрастающее на наши головы поколение, если бы не один твой стишок. Вот тут, на полях. Ну это уже просто ни в какие ворота. Прошу внимания.

Судьбой мне дан неосторожноВ соавторы декан Горбань.В одну телегу впрячь неможноКоня и трепетную лань.

Так кто из нас двоих конь, Клецкер, ты или я? А ну отвечай, Тычина ты недоделанный…

– Успокойтесь, Степан Тимофеевич, – отвечал Клецкер. – Конечно же, вы не конь и уж тем более вы не лань. Вы – телега.

– Чего?!!

– Ретроград. Старая, никому не нужная телега, – и, повернувшись на стоптанных каблуках, Сеня вышел из кабинета.

А потом жизнь для Семена остановилась. Совсем. Потому что работа над учебником была закончена и Муза с лицом Витушкиной больше не появлялась, а реальную, живую Витушкину Сеня тоже больше видеть не имел возможности, потому что его работа на санитарно-техническом факультете тоже была закончена навсегда. Три дня и три ночи он сидел в своей холостяцкой конуре, уставившись в одну точку. А на четвертую ночь встал, вышел на улицу и направился к дому своей студентки. Зачем? Об этом он даже представления не имел. Было около двух часов ночи. Конечно же, она спала. А если даже и нет? Никогда в жизни он бы не осмелился нажать на кнопку ее дверного звонка… Да и зачем? Как он мог рассказать ей словами обо всем, что происходило в его смятенной, абсолютно не привыкшей к подобным ситуациям холостяцкой душе?.. В общем, полным абсурдом был этот поход к Витушкиной.

Но судьба придумывает свои сюжеты, и предугадать их еще пока никому из людей, к счастью, не удавалось.

И совсем она не спала. Она стояла в единственном освещенном окне своего дома, и взгляд у нее был точно таким же безумным, как и у доцента Клецкера.

– Эля, вы?! – тихо позвал Семен.

– Сеня… Сенечка… – прошептала она и заплакала. – Простите, пожалуйста! Я показала вашу тетрадь только своей подруге. А они набежали… Выхватили… И потом… Потому что они не понимают… Они дураки! А вы гений! Вы самый умный и прекрасный из всех людей, которых я только знаю.

А потом они стали говорить друг другу слова, в которых уже вообще не было никакого смысла. Потому что в них было гораздо большее – Поэзия и Любовь, Любовь и Поэзия. Так при чем тут слова, спрашиваю я вас. Ибо трижды прав был Борис Леонидович Пастернак, написавший когда-то:

Поэзия, когда под краномПустой, как цинк ведра, трюизм,То и тогда струя[2] сохранна,Тетрадь подставлена – струись!

P. S. Через год Элеонора окончила институт, сдав экзамен по гидравлике на «отлично» благодаря учебнику доцента Клецкера. Еще через год они поженились. Сейчас Клецкер уже профессор…

В общем, что говорить, друзья… Хотите быть счастливыми? Не спите слишком уж безмятежно майскими ночами в Одессе. Не для этого созданы они Богом. Они исключительно для поэзии и любви. Так что потом как-нибудь выспитесь. В ноябре.

Галерея одесских знаменитостей

Однажды, когда в Одессу приехал то ли бывший президент, то ли нынешний премьер-министр и обе главные улицы были перекрыты милицией, а по остальным вследствие этого было ни пройти ни проехать, таксист, который вез меня, естественно по тротуару, маневрируя между столиками кафе, сказал замечательную фразу: «Какой все-таки небольшой город наша Одесса. Миллион человек еще кое-как помещаются, а вот приехал еще один – и уже давка».

Не знаю, как насчет рядовых жителей, но если вспомнить, сколько выдающихся личностей проживало в Одессе только в двадцатом веке, и прибавить к ним еще пару человек из века девятнадцатого и двадцать первого, то вообразить себе, как бы они могли уместиться в нашем действительно не очень большом городе, и вправду довольно сложно.

Представляется какой-то густонаселенный одесский двор, вся жизнь которого, как известно, происходит на галерее.

В данном случае это галерея одесских знаменитостей.

Итак, вечер. Ворота двора закрыты, чтобы не беспокоили репортеры. Все знаменитости сидят по своим квартирам. Ученые – думают, писатели – пишут, музыканты – репетируют. Заунывные звуки ученических гамм. Короче, все занимаются тяжелым повседневным трудом, который, как известно, только и делает людей знаменитыми. Стук в ворота. Обитатели дома с удовольствием бросают свои занятия, выскакивают на галерею. Поэт Багрицкий идет посмотреть, «кто там». Появляется дама необыкновенной красоты. Багрицкий, глядя на нее, как и положено поэту, сразу же начинает говорить стихами:

– О муза дивной красоты, к кому из нас явилась ты? Ко мне?..

Писатель Паустовский:

– А может быть, ко мне?..

Дама:

– Я извиняюсь, мужчины. Пушкин здесь живет?

Багрицкий:

– Тьфу ты, господи! Опять двадцать пять! Точнее, вы уже двадцать шестая сегодня. Ну здесь он живет, здесь. Вон там, на втором этаже, по галерее, видите? Сразу за вываркой зеленая дверь. Это его квартира.

Дама открывает указанную ей дверь. Оттуда вырывается пение цыганского хора, хлопанье пробок шампанского, женский визг. Дама заходит в комнату, все смолкает.

Писатель Ильф:

– М-да… Настоящая жизнь, блестя лаковыми крыльями, опять пролетела мимо.