Витязи из Наркомпроса - Валерий Белоусов

— Было бы за кого…, — покраснела закутанная в простынь Наташа. — Но я не про то! Как это я, комсомолка, буду в лаптях ходить, будто… будто я…

— Русская крестьянская девушка? — подсказал сидевший на корточках в какой-то необычной позе Бекренев. То есть он сидел, полностью опустив ступню на глинобитный, покрытый соломой пол… Натка в такой позе и минуты не просидела бы! Спина бы затекла… Но по виду Валерия Ивановича видно было, что эта странная поза ему привычна и он может сидеть так часами. — Вы, Наташа, напрасно лапоточками побрезговали… Лапоть весьма в повседневной носке удобен, мягок, легок, ногу вовсе не трет, и, что важно, она в нем абсолютно не потеет!

— Лембе! — добавил своё мнение к перечислению достоинств мордовского лаптя Филя.

— Само собой! Особенно ежели ещё вот онучи потолще накрутить…, — подтвердил Савва Игнатьевич, туго обворачивая Наткину ногу попеременно черными и белыми полосами ткани, так, что её ноги на глазах становились не только полосатыми, как у зебры, но и безобразно-толстыми.

— Нет, я не про то…, — не умаляя достоинств этнической обуви, возразила Наташа. — Но ведь лапоть, это символ царизма! Символ отсталости и дикости…

— Ага, ага… А вот зато лапсердак и талит есть яркие символы демократии и прогресса! Русские люди в таких вот лапоточках, между тем, от Москвы до самой Калифорнии дошагали…

— Постойте, но Калифорния, это же где-то в Америке?

— Истинно так! Форт Росс! И там наши лапти до сих пор прозываются «mocasines rusos»! Так что местные Чингачгуки ими и по сей день отнюдь не брезгуют… Извольте ножкой топнуть! Вот так-то. Нога спелёнута, как куколка!

— А это что такое? — Наташа сердито сдвинула бровки. — Вот ЭТО я точно не одену…

— Зачем же не наденете? Штанишки домотканные это…

— Покъст! — прокомментировал Актяшкин.

— И льняная рубашка…

— Панар! — с удовлетворением констатировал мордовский фольклорист…

— И зря вы, Наталья Юрьевна, кобенитесь! — деликатно отвернувшись вместе с Бекреневым носом к бревенчатой стенке, продолжал увещевать девушку Савва Игнатьевич. — Сие есть древнейшая, благороднейшая хламида, кою и императрицы византийские нашивали, во времена оны долматиком именуемая! О! да вы в ней прямо прекрасная Феодора! Глаз не оторвать, скажите, Валерий Иванович?

— Вы в ней очень красивая. — очень серьезно, безо всяких шуток сказал Бекренев.

Натка мысленно махнула рукой… Ну, если Ему нравится, то, пожалуй, даже можно малость и поносить… Странные же вкусы у людей, однако!

— А вот теперь мы сверху надеваем практичный и не маркий…

— Кафтонь!

— Ага, вот я и говорю, что сарафанчик… На головку накинем платочек…

— Панго!

— Вот-вот, он самый, павловопосадский… А это что такое?

— Пулай! — и Актяшкин надел Натке через голову вытащенный им из-за пазухи удивительный пояс, на котором теснилось такое множество бисера, блёсток, бус, цепочек, пуговиц, раковин-каури, что глазам было больно…

— Да ну! Что я вам, дурочка с переулочка? — возмутилась Натка. — Вы мне ещё кольцо в нос проденьте!

Актяшкин досадливо хлопнул себя по лбу, и достал откуда-то из глубин своих лохмотьев удивительные серьги из загадочного невесомого белого пуха, и не отставал, пока Натка не вдела их в свои полу-заросшие дырки в мочках ушей (она спьяну проколола их когда-то ещё в технаре, проиграв подружке спор по поводу содержания одиннадцатого тезиса Карла Маркса о Людвиге Фейербахе).

Дверь парной распахнулась, и в предбанник выкатился красный, как вареный рак, дефективный подросток Маслаченко, прикрывающий свой микроскопический стыд мокрым лыковым мочалом.

Увидев нелепо нарядную, точно этническая кооперативная кукла, Натку, Маслаченко выпучил глаза, и с восторгом заорал:

— Ух ты! Тётя Наташа! Вы такая здоровская, ну прямо как настоящая торфушка с Тишинки!!

Услышав эту искреннюю, рвущуюся из чистого мальчишечьего сердца, похвалу, Бекренев заржал так, что аж повалился на спину, от хохота дрыгая в воздухе обтянутыми стареньким исподним ногами…

Натка отнюдь не упустила представляющейся возможности, и осторожненько пнула Его своим новеньким, вкусно пахнущим лапоточком.

2.

«Черный ворон, что ты вьешься,Над моею голово-о-ой?Ты добы-ы-ычи не дождешься,Черный ворон, я не тво-о-ой…»

Словно легендарный Чапай в одноименной фильме, сыгранный Борисом Бабочкиным, Бекренев задумчиво наклонился над дощатым столом, водя по листу бумаги карандашом, остро-заточенным хитроумным способом, лопаточкой… В качестве любопытного Петьки выступала на этот раз Наташа.

А сидевший поодаль Филя, внимательно наблюдавший за художественным творчеством Валерия Ивановича, поминутно что-то ему указывал, и даже, взяв карандаш из его рук, что-то дорисовывал и поправлял…

Внимание Наташи привлекла россыпь значков — пятиконечных звездочек, вытянувшихся, словно Млечный Путь, по правой стороне самодельной карты снизу вверх.

— Это что такое? — указала девушка своим тонким пальчиком на звездную сыпь.

— Это? Это, Наталья Юрьевна, будут тут у нас лагеря…

— Какие лагеря? — не поняла та. — Военные?

— Нет, и даже не пионэрские… Истребительно…, тьфу ты, исправительно-трудовые. Сорок семь аж штук! От самой Потьмы и до самого нашего Барашева… Поселки Явас, Парца, Лесной, Озерный, Сосновка, Пионерский, Ударный… Это у них вроде райцентров. А уж Потьма тогда — суверенная столица всея нэзалэжной Темлагии… Кстати, по европейским масштабам получается вполне-таки пристойное государство! Побольше будет по территории Люксембурга, Лихтенштейна, Мальты и Андорры, причем вместе взятых… И что самое печальное, нам именно туда и надо! — и Бекренев ткнул острием карандаша в самую дальнюю окраину лагерной галактики. — Придется нам пробираться насквозь через весь этот, прости Господи, лесисто-болотный Шеол, с форсированием его рек: печального Стикса, ледяного Коцита и огненного Флегетона…

— Парца, Виндрем и Явас, — согласно кивнув головою, перевел с греческого Филя.

— Вот-вот… Причем явно не по мостам. Их в тех краях не так, чтобы много… Да и что с них толку, коли на каждом мосту по посту? А реки там…

Тут Филимон Кондратьевич, взяв из пальцев Бекренева карандаш, вокруг самой по себе прихотливо извилистой нитки Парцы накрутил такое безумное количество стариц и плёсов, что лист бумаги стал похож на след прожорливого жука-короеда под сосновой корой.

— Да, не думал я, что так скоро вновь увижу вахту с плакатом «Труд есть дело совести, гордости и чести!», выглаженную граблями, как сад камней, запретку, маячащего попку на вышке, и услышу чарующий лай немецких овчарок!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});