Десятый самозванец - Евгений Шалашов

— Просто ему… — хмыкнул Тимофей. — Просто только коты шарахаются да кошки по крышам жмутся. Куда уж, назад-то… У нас с тобой грехов на две плахи да на три виселицы наберется. Одним больше, одним меньше.

— Это да, — согласился Костка и загрустил.

Акундинов, видя, что друг пришел в расстройство, решил поговорить о другом:

— И как поляки-то в такой нищете-то живут? Спят как свиньи, жрут непонятно что! У меня от ихнего гороха уже пузо сводит. А уж дух такой…

— Ну, наши-то еще — зажиточные, — рассудительно отозвался Конюхов. — Клецки почти каждый день кушают. Капуста есть. Вон поросенок бегает, зарежут скоро. Да и горох — штука вкусная, особенно с жареной свининкой.

— Если эти — зажиточные, как же голота-то живет?

— А голота да захребетники траву едят. Желуди собирают да с лебедой их и варят… В Польше-то, брат, хуже, чем во Франции.

— Слушай, — заинтересовался вдруг Тимофей, — помню, что во Франции-то ты бывал, а чего ты там делал-то?

— С дьяком ездил, что обозы с зерном туда возил. Во Франции тогда из-за засухи все на корню выгорело. Голод был, как у нас перед Смутой. Так первый министр (это вроде нашего первого боярина) стал зерно по заграницам искать.

— А что, ближе нигде не нашлось? — усмехнулся Акундинов. — Из России-то, чай, до Франции — путь-то неблизкий. За морем — телушка-полушка, да рупь — перевоз…

— Путь-то, положим, неблизкий, — рассудительно сказал Конюхов. — Но соседи-то на чужой беде всегда нажиться норовят. Вот, а государь-батюшка согласился рожь по сорок пять копеек с пуда продать.

— Ничего себе! Да ржи цена-то — десять с пуда, — хохотнул Тимофей.

— Э, Тимоша. Наши-то сорок пять копеек, почитай, французов от голодной смерти спасли. Все соседи ихние меньше, чем по два ефимка за пуд, не отдавали. Так что французы заплатили и не поморщились. Наши-то цены всегда меньше, а серебро, стало быть, у нас дороже.

— Это как? — опять удивился Акундинов.

— Да просто, — пустился в объяснения Конюхов. — Вот скажи, откуда на государев Денежный двор серебро идет, чтобы наши копеечки чеканить?

— Известно, откуда. От купцов иноземных да от наших гостей, что с немцами да англичанами торгуют. Батька мой в Таможенной избе стоял. Со всех купцов, что из Архангельска товар везли, пошлину в казну брал. А те ефимки на копеечки перечеканивали. Да и сам я, — примолк Тимоха, вспоминая конфуз на Денежном дворе, — ходил как-то туда…

— Вот-вот, — поддакнул Костка. — А во французских да немецких землях серебро из земли добывают. Посему у них-то серебра много, а у нас — мало. У нас на копеечку цельную неделю жить можно. А там на такую «чешуйку» в кабаке только кружку вина взять — и то потому что вино дешевое. Понял?

— Понял, — кивнул Акундинов, порадовавшийся тому, что не бросил приятеля где-нибудь в Курске или Орле, как собирался. — А как там, во Франции? — поинтересовался он.

— Вино — дрянь. Кислое да шипучее. В нос шибает — вот и вся радость! А уж слабенькое, что наливочка бабская. С полведра нужно выпить, чтобы пьяным быть. Кормятся плохо. Простой народ похлебку варит на луковой шелухе да на черством хлебе, чтобы густо было, как клейстер.

— А бабы какие?

— Бабы… — задумался Костка. — Ты же знаешь, по бабам-то я не ходок. Но наши, что ихних баба пользовали, сказывали, что сильно вонючие. Зато — податливые, как курвы кабацкие.

— А чего так?

— Мыться они не ходят. Те, что побогаче, так морду тряпкой с уксусом винным оботрут, и все. А чтобы потом от них не разило, так они на себя духи да благовония льют. А те, что победнее, так и вообще никак. А в баню не ходят. Да и нет там никаких бань.

— Тьфу ты, — передернулся Тимофей. — Знал бы, что в Европах в баню не ходят, так и хрен бы туда поехал. Лучше бы мы в Сечь Запорожскую подались али вообще к туркам!

— К туркам! — чуть не завопил Конюхов. — Нет уж, нет уж. К туркам я не поеду!

— А чего так, — усмехнулся Акундинов. — Там, говорят, тепло. Груши-яблоки круглый год растут.

— Так они же в свою веру заставят перейти!

— Ну и что? — пренебрежительно оттопырил отвисшую нижнюю губу Тимоха. — Какая разница, какому богу молиться? Бог-то ведь, Он один!

— Не! — отмахнулся Костка. — Если в мусульманство идти, то ихняя вера пить запрещает. Ни вина, ни пива, ни меда…

— А, вон оно что! — засмеялся Акундинов, а потом успокоил приятеля: — Не дрейфь, писец, подьячим станешь!

— Станешь тут, — вздохнул Конюхов. — С тобой-то быстрее на плаху угодишь али на виселицу!

— Плевать. Все веселее, чем в постели подыхать. Али, — толкнул он друга, — в сугробе… Давай-ка решать, когда уходить-то отсюда станем?

— А как уходить-то? У нас же ни хрена нет. Тряпки вонючие да подштанники. Даже сапог, так и тех нет. Хозяин уже косится. Говорит, денег мол, нету, штанов нету. Будете задарма жрать, так скоро к войту вас поведу, грамоту писать, чтобы в каморники нас определить, пока долг не отдадим! Или пану Мехловскому, хозяину здешнему, отдадут в холопы.

— Одежда нам нужна, — решил Тимофей, словно бы и не слышал о долгах.

— Тут, в селе-то, лавчонка есть. Так ведь деньги нужны. А где их взять-то?

— Ну, кое-что у меня есть, — вдумчиво сказал Тимоха, шаря в подштанниках.

— Это-то и у меня есть, — по-дурацки ухмыльнулся Костка. — Только кому ты это продашь?

— Дурак, — беззлобно ответил Акундинов, вытаскивая… золотой угорский дукат.

— Откуда? — вытаращился Конюхов.

— Знаешь, как чувствовал… — задумчиво сказал Тимофей, подбрасывая монету. — На последней стоянке, в харчевне, мне чего-то рожа у хозяина не понравилась. Думал, а не наведет ли на нас кого? Дай, думаю, золотой-то успрячу. Ну а куда прятать? В сапог — так сапоги-то и снять могут. В одежу? Тоже самое. Ну а в подштанники-то редко кто лезет.

— Ну, голова! — поразился приятель. — А я-то, дурень, только одну денежку и спрятал — за щеку сунул, когда меня с седла-то стаскивали… Ну так что, в лавку-то идти?

— Вместе сходим, — решил Акундинов. — Тут ведь золота-то, может, и не видывали. Возьмут да и захотят опять ограбить. А вдвоем-то все спокойней…

В убогой лавчонке (она же — местный шинок) продавалось то, что крестьянами не изготавливалось, но требовалось в хозяйстве: глиняные крынки, стеклянные бутыли и бутылки, табак, соль. Лежало несколько топоров и кос, кованных городскими ремесленниками (крепкие хозяева предпочитали брать именно такие, а не грубые, из деревенской кузни). Тут же стояли чан с соленой селедкой и мешок с окаменевшими пряниками. «Втихаря» тут можно было прикупить запрещенные для продажи крестьянам порох и свинец и даже сторговать аркебузу (в два пуда весом!) времен Стефана Батория. В дальнем углу пылилась одежда. На нее-то, кроме моли, охотников не было. Лежали тут крестьянские портки, короткие господские штаны и даже казацкие шаровары. Можно выбрать хоть стрелецкий кафтан, хоть немецкий камзол, хоть кунтуш. Правда, то, что помоднее и поновее, было в каких-то подозрительных пятнах и дырках, как будто одежду неаккуратно отстирывали. Кто знает, может, где-то в чулане валяются штаны и кафтаны подьячих приказа Новой четверти?