Я вернусь через тысячу лет. Книга 2 - Исай Давыдов

— Это компьютерный вариант? — спросил я. И подумал: «Прекрасная идея! Просто и удобно. Не то что в скафандрах живьём бродить…»

— Он самый, — согласился Фёдор. — Один из восьми. Тебе нравится?

— Очень.

— А мне — не очень, — хмуро произнёс Женька. — Рай, в который загоняют страхом или силой, всегда становится адом.

— Никто и не считает раем для урумту жизнь в деревянных домах, — раздумчиво заметил Бруно. — Поначалу им, понятно, покажется хуже. Без тёплой водички… Зато станет лучше всем окружающим. А потом и самим урумту. Когда поймут, что жизнь удлинилась…

— Главное — снять у них агрессивность, — вставил Тушин. — В домах они будут чувствовать себя более уязвимыми, чем в пещерах. Придётся стать более осторожными… Я читал английскую поговорку: тому, кто живёт в стеклянном доме, не стоит бросаться камнями… Надеюсь, и до них это дойдёт.

— Женщины в домах станут жить намного дольше, — добавил я. — Это тоже снизит агрессивность племени. Случайно выяснилось, что они вообще не выпускают женщин из пещер. Боятся массового бегства.

— Как это выяснилось? — Мария Челидзе вскинула на меня пронзительный взгляд своих больших голубых глаз. После гибели её мужа, киберремонтника Вано, я никак не мог долго выдерживать её взгляд. Становилось стыдно за то, что я тогда остался жив. Хотя был рядом…

— Рассказал охотник Сар, — ответил я. — Он бродил возле этих пещер. Хотел вызволить сестру.

— А я-то гадала, — потрясённо произнесла Мария, — почему женщины у них живут меньше мужчин. Ведь должно быть наоборот! Оказывается, эти рабыни вообще света белого не видят! Свежим воздухом не дышат! Какое-то кошмарное племя!

— Плохих народов нет! — глядя в потолок пробасил Джим. — Но есть рабовладельцы…

«Молодец Джим! — подумал я. — Рискнёт теперь Женька вспомнить о правах их личностей?»

Женька не рискнул. Трезво оценил обстановку. Один против всех он никогда не шёл. С детства. Только поинтересовался:

— Имя их вождя так и осталось неизвестным?

— Даже Тор его не знает, — ответил я. — Хотя с другими соседними вождями знаком.

— А вообще, что такое Тор? — спросил Бруно. — Как личность. Он тебе ясен?

— Пока ясен, — признался я. — Он считает себя только военным вождём. Не вмешивается в мирный быт. Ищет колдуна. То есть, готов поделиться властью. Справедлив в оценке охотников. Не корыстен. Предусмотрителен в военных решениях. Уважает разведку. А чего ещё надо от власти? Если она дальновидна, справедлива и бескорыстна — это идеальная власть! Тор всё это сочетает. Потому купы и производят впечатление счастливого племени. Если, конечно, не считать налёты урумту…

— То есть, не считать главного! — Фёдор Красный слегка хохотнул и опять пожевал «запорожские» усы. — А как купы относятся к тебе?

— Я у них ничего не прошу.

— И?..

— И не пытаюсь изменить их поведение.

— То есть, не даёшь оснований для плохого отношения?

— Стараюсь.

— Тогда объясни мне вот что… Компьютер сообщил, что ты запросил крупнокалиберный карабин. Зачем?

— Для охоты на ломов. Какие-то громадные мохнатые животные. Племена охотятся на них сообща, допускаю, пистолет их не возьмёт. А увиливать от охоты мне будет неудобно. Я уж вот Бруно по дороге объяснял…

— Ну, карабин тебе не Бруно будет выдавать… — Фёдор усмехнулся. — Зайдёшь перед вылетом. Я пока живу на корабле. А какой-нибудь работе ты своих купов уже учил?

— Меньше, чем хотелось бы, — признался я. И перечислил то немногое в строительстве, что успелось. — Приходится прежде всего заниматься обороной.

— Хотя надо бы — экономикой, — вставил Женька. — А не в войну играть.

— Без обороны там станет не до экономики, — возразил я. — Если бы урумту сожгли хижины, угнали женщин — кому нужны были бы мои экономические советы? И с какими глазами я бы их давал? Странно даже, что приходится это объяснять…

— И вообще… — Фёдор тяжело вздохнул. — Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны… Это ещё великий Руставели подметил.

Женька покосился на командира нашего корабля и умолк. Ни слова больше не произнёс.

Зато, наконец, раскрыл рот Теодор Вебер, молчавший до сих пор.

— Ты упомянул хижины, — произнёс он. — Был ты внутри их? Осматривал?

— Внутрь не был зван. — Я усмехнулся. — Видно, пока не заслужил… Снаружи, понятно, осматривал. Раз уж помогал строить… Так что представление есть.

— Можешь ты это своё представление изложить на бумаге? И лучше с чертёжиком. Чтоб у нас тоже было представление.

— Когда нужно?

— Ну, не горит… — Вебер пожал плечами. — Но рано или поздно придётся заниматься их жильём. Вот жильём для урумту уже пришлось заняться! Так что твоя информация не будет преждевременной.

Никаких особых решений Совет так и не принял. Все согласились с тем, что надо продолжать выполнение отобранного компьютерного варианта. Ни у кого он не вызывал сомнений.

И, наверное, это было самое печальное.

35. Братское кладбище на Рите

После Совета я зашёл за мамой — чтобы вместе отправиться на кладбище. А там уже была полна коробушка: Розита, Светлана — дочь Тушина, медик в Заводском районе, Райко Станев — муж Светланы, начальник завода железобетона. Это из его цехов шли кубики-комнаты по всему материку. Шапочно мы были знакомы — ещё с тех пор, когда я создавал в Заводском районе киберлабораторию. Но в семейном доме встретились впервые. Теперь мы были одной семьёй.

При своём русском имени Светлана выглядела типичной женщиной из Индии: громадные миндалевидные карие глаза, густые чёрные незатейливо причёсанные волосы, смуглый цвет кожи, плавные неторопливые движения полных рук. Горячая южная кровь матери явно забила в ней спокойную русскую кровь Тушина. Казалось, ничего русского нет в этой женщине. Но по-русски говорила она прекрасно.

Райко, напротив, выглядел быстрым, стремительным. Движения его были резки, порывисты, порой суетливы. Чёрный чубчик то и дело метался по лбу. Женщины готовили стол, а Райко всё порывался помочь им, и не всегда удачно.

Я молча понаблюдал это несколько минут, мама заметила мою неподвижность и предложила:

— Пойдёмте вниз. Потом тут закончим. Миша обещал прийти прямо на кладбище.

По пути я забежал в оранжерею, и мне подали готовые букеты.

— Верхова заказала, — объяснил садовод. — Ещё вчера.

Могилы Бируты и Ольги были чистенькие, ухоженные, красивые. Собственно, все могилы на нашем кладбище чисты, все памятники одинаковы — из белого мрамора, привезённого с Плато Ветров, — и только цветы на могилах разнились, и свежие букеты все на особицу.

Когда-то страшно давно, ещё в первой своей жизни, на Земле, перед отправкой в космос, провёл я три недели у Бируты дома, в Меллужи, на Рижском взморье. Бирута тогда возила меня в Ригу, показывала красивейший город, в который я попал впервые, и однажды мы забрели на воинское братское кладбище. Оно поразило меня прежде всего полной одинаковостью строгих скромных могил. Я удивился этому, а Бирута прочитала мне старинные стихи, из которых запомнились несколько строчек:

…Что ж я нынче брожу, как по каменной книге,Между плитами братского кладбища в Риге?Белых стен и цементных могил панорама…Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор…Перед нею рядами могильные плиты,А под этими плитами те, кто убитыПод знамёнами разными, в разные годы,Но всегда за неё и всегда за свободу…

— Кто писал это? — спросил я тогда.

— Наум Коржавин, — ответила Бирута. — Лучше него никто не написал об этом кладбище.

— Латыш?

— Нет. Русский поэт. Москвич.

И вот теперь перед моими глазами другое братское кладбище, на другой планете, и сама Бирута под стандартной могильной плитой.

Напишет ли кто-нибудь стихи об этом?

Подошёл Тушин — сразу с тремя букетами. Два тихо положил на могилы Бируты и Ольги, постоял возле них и понёс третий букет к могиле Чанды — в самом центре небольшого кладбища. С этих центральных могил оно и начиналось.

Мы молча двинулись за ним — большая для земной общины семья. И только Розита, по крайней мере, официально, ещё не была её членом.

Позже, когда я вышел на кухню сполоснуть руки, мама шепнула мне:

— Как я была бы рада, если бы вы поженились!

А когда мы мчались в биолёте на космодром, уже в темноте, Розита призналась, что то же самое мама шепнула и ей. И, может, именно поэтому не настаивала, чтобы я остался ночевать в её квартире.

Тушин весь вечер называл меня только «Аликом» и ни словом не обмолвился о том, что говорилось на Совете. Как будто подчёркивал, что здесь он всего лишь отчим — и никто больше.

А я с детства бесконечно уважал его как астронавта, исследователя, бесстрашного и непреклонно последовательного человека — и в то же время инстинктивно страшился принять его как члена семьи. Ничего не мог с собой сделать — избегал этого. Тут действовало что-то сильнее меня.