Стоит ли об этом - Сергей Катканов

С чего начиналась революция?

В одном советском фильме два молодых человека спрашивают древнего большевика: «Вы были участником революционных событий. Расскажите, с чего лично для вас началась революция?». Старик, меланхолично улыбнувшись, ответил: «Революция для меня началась с того, что я безнадёжно влюбился».

А ведь мы тоже были современниками и в некотором смысле участниками революции. Советская власть, продержавшаяся 74 года, рухнула у нас на глазах. С чего же лично для меня началась революция? Я влюбился и второй раз женился заблаговременно, в 1989 году. В мае 1991 года у нас родилась дочка. А революция для меня началась с квартирного вопроса.

Утром 19 августа я завтракал и слушал радио. Передавали какое–то странное заявление вице–президента Янаева. Говорю жене:

— Не понял, а чё Янаев выступает, как глава государства?

— Так Горбачёв — в отпуске, — жена улыбнулась. — А ты думал — государственный переворот?

— А я думал — государственный переворот, — я сам улыбнулся над своей мнительностью.

И я пошёл на работу. В журналистике я был к тому времени третий год и работал заместителем главного редактора городской газеты. А надо сказать, что тогда ещё не было того обилия газет, которое вскоре обнаружилось в нашей жизни. В Вологде было только 4 газеты — 2 областных и 2 городских. И руководящие должности в редакциях отнюдь не доставались людям, которые случайно зашли с улицы. На моё место более, чем хватало желающих с солидным журналистским стажем. Но это место получил парнишка 27 лет, по тем временам — более, чем стремительное начало карьеры.

Прихожу на работу, и что же вы думаете? Оказывается в стране действительно государственный переворот. Предчувствия меня не обманули (с тех пор, когда меня подозревают в излишней мнительности, я загадочно улыбаюсь). По душе словно палкой ударили. Дословно помню, что тогда по этому поводу сказал: «А ведь всё шло так хорошо… Кто–то может думал, что всё шло плохо, но я знал, что хорошо».

Это было крушение всех надежд. Перестройку я принял всей душой. В стране появился воздух, которым можно было дышать. Теперь мы читали книги, которые никогда раньше не издавались, узнавали правду об ужасах сталинизма и других периодах нашей истории. Теперь можно было вести политические дискуссии, и не на кухне, а в газете, что для журналиста было особенно здорово. Теперь можно было выбирать депутатов, каких захотим — на альтернативной основе. Никто не запрещал поддерживать вовсе не того кандидата, которого поддерживал горком КПСС, и мы, конечно, всегда поддерживали другого. Появились другие! В Вологде регулярно проходили политические митинги, на которых порою довольно жёстко поругивали КПСС. Появилось за что бороться. Мы хотели как можно дальше отодвинуть КПСС от власти.

Впрочем, я не был тогда принципиальным противником социализма и в общем–то купился на предложение Горбачева построить «социализм с человеческим лицом». Не хотелось только социализма брежневского образца, застойного и затхлого, подёрнутого тиной, мертвящего и не допускающего никакой живой мысли. За такой социализм, за то, чтобы всё осталось, как было, выступали коммунисты–ортодоксы, с которыми боролись мы, люди жаждущие обновления.

В течение всей перестройки ортодоксов всё больше и больше теснили. К 1991 году их уже почти отжали от власти, которая постепенно переходила к демократически избранным советам. И вот утром 19 августа 1991 года все наши надежды рухнули в один момент. Ортодоксы одним резким жестом вернули себе власть. Я воспринял это как фактическую реставрацию брежневской эпохи. Для меня это был очень серьёзный удар.

Но меня поджидал удар не менее серьёзный. Мне тогда негде было жить. Полтора года мы с женой прожили в трухлявом деревяннм домишке, а с рождением дочери уже не сочли возможным там оставаться, переехали к моим родителям, где было очень тесно, и долго там, понятное дело, нельзя было оставаться. С самого начала работы в городской газете, то есть с осени 1990 года, я просил комнату в общежитии, полагая, что прошу немного и это не составит проблемы. Но в горисполкоме мне сказали, что общежитий у них почти нет, проще подобрать какую–нибудь квартиру в деревянном фонде, на что я сразу же согласился. Но они и этого мне не давали. Я постоянно напрягал главного редактора, чтобы она надавила на «подателей благ» — не помогало. Уже год без малого мне ничего не давали. И вот утром 19 августа я в очередной раз спросил у редактора, как там успехи на моём жилищном фронте, а она в очередной раз ответила мне, что ничего пока не дают.

Тогда меня это взорвало. Это был и правда запредел. Человек, который чуть ли не каждый день здоровается за руку с первыми лицами города, не может получить какой–то паршивой общаги или деревяшки. Вот на таком эмоциональном фоне я и воспринял приход к власти ГКЧП.

Редактор ушла в типографию, а мы сидели с первым замом, готовили номер. Он говорит: «Давай выпустим номер с белым квадратом на первой полосе в знак протеста против ГКЧП». Я отвечаю: «Нет, не будем, если честно, то страшно». И тут в кабинет заходит кто–то из сотрудников с предложением напечатать указы ГКЧП. Я чуть ли не закричал: «А вот этого не будет! Мы не станем под них прогибаться!».

В этой двойной позиции — весь я. Не герой, нет, совсем не герой. В критических ситуациях я всегда был склонен проявлять ту осторожность, которую люди невежливые, могли бы назвать и другим словом. Но я никогда не был холуём, никогда не заискивал перед властью, и никогда не думал о том, чтобы мне такое сделать, чтобы понравиться руководству.

Итак, позиция по ближайшему номеру была определена: никаких протестов, но и никаких заискиваний. Почему–то эту позицию определил я — второй зам, то есть третий человек в редакции. Но по многим вопросам я мог выступать, как второе, а иногда и как первое лицо. Это была ответственность. И в тот исторический момент я оказался не на высоте своей ответственности.

Ко мне на минуту заглянул товарищ, я посмотрел на него мутным взглядом и сказал: «Слушай, а пошли водку пить?». Уж не знаю, что меня больше взбесило, жилищный облом или ГКЧП, но мне захотелось напиться. И мы пошли в ресторан «Север».

Почему же я пошёл пьянствовать, хотя явно должен был оставаться на рабочем месте, когда решалась судьба страны? Так дело в том, что я был уверен: судьба страны уже решена и решать ту больше нечего. Это очень по–русски: принимать новую власть, как данность, как факт, совершенно без мысли о том, что от нас тут что–то может зависеть. Нет, мне отнюдь не было наплевать на страну. Я просто был уверен, что страна уже погибла. «Доктор сказал: «в морг», значит в морг».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});